Как братья Явановы вправо да влево от Прави уклонялися.

...Значит так, – начал Гордяй свой рассказ, – От сего рокового распутья выбрал я, братухи, как вы помните, правый путь, ибо по моему благородному происхождению надлежало мне занять подобающее себе высокое положение, дабы не быть у кого ни попадя в жалком услужении. И только я за тот вон косогор отошёл и в лощину по дороге мощёной спустился, глядь – трактирец возле скалы притулился! Я, конечно – туда, потому как в этом клятом аду всё время дюже жажду, и промочить чуток себе горло, думаю, было б в самый раз... Ну, захожу, сажусь, делаю заказ, беру вдоволь хмельного пойла и приступаю, значит, к омочению горла. Посидел за столом трошки, выпил немножко, как полагается закусил, вон вышел и дальше заколбасил...
Вот иду себе, бреду и удивляюсь – а действительно ль я в аду, сомневаюсь: вокруг, куда ни глянь, обильные превесьма поля, богатые нивы, да на пастбищах всякой тебе полно скотины... Работники, правда, в полях какие-то оборваные, худые, зануженные, вкалывающие усердно довольно, но признаков удовольствия от трудов своих не обнаруживающие...

Про то как герой наш, из мира изверженный, родимой Земле оказался привержен.

О человек, безбожник своевольный! Иль Божий сын? Иль раб Его, невольник? Вот ты стоишь у странного распутья, сомнений змеями отравлен и опутан, а пред тобой раскинулись пути. Налево, вправо, прямо ли пойти?.. Назад дороги нет – что было, не вернёшь, и время вспять уже не повернёшь. Ведь умер ты, из тела изгнан вон, и труп твой ныне – чуждый хладный "Он"...
Во-первых, левый путь тебе напыщенно вещает: закон природы жизнь в посмертье запрещает! Закрой глаза души, умри опять повторно – твоё сознанье, как и труп, тлетворно! То что ты видишь ныне в изумленьи – лишь мозга гаснущего дивные взвихренья. Они пройдут, как дым, померкнут твои чувства, и в разуме умершем станет пусто. Ты только труп теперь – увы, мой друг, и ах! – а разум в трупе – что за чепуха! Отныне навсегда, покуда не сгниёшь, в могиле лишь обрящешь бытиё: на мрачном кладбище, в гробу лежать ты будешь, и жизнь свою, в Ничто падя, забудешь…

Деда Праведа последний завет.

Как у речки у Смороды
Во канаве под горой
Богатырь лежит молодый
Бездыханный неживой…

Позакрыты ясны очи,
Запечатаны уста,
Нету в теле его мочи,
И ликует супостат…

Как скоморох Ваня Опять попал в Расиянье.

А Яван в Расиянье тем временем оказался, и до того поразительной разница ему между адскими видами и вновь увиденными показалася, что едва лишь узрели свет белый его очи, заорал он от радости что было мочи... Только что это с голосом его сталося? Заместо рыка внушительного словно кукареканье петушиное из уст его раздалося. Посмотрел тогда Яваха на тело своё белое в изумлении – ах ты ж ёк твою макарёк! – а он же уже скоморох! Росточка в нём оказалося небогато, сложение было щупловатое, а вместо львиной золотой кожи шутовская напялена была на нём одёжа: рубаха красная, разновсякоцветастая, шаровары синие, на ногах лапотки липовые да на башке дурацкий колпак... Вот так так! Да вся-то сия, с позволения будет сказать, обнова ещё была и не новая: грязная весьма да латаная-перелатаная, как и положено скомороху неудатому. Ещё гусли старые оказались у него под мышкой зажатые, котомочка верная за спиной, а в руках вместо палицы его тяжёлой палка была дубовая, суковатая такая, неровная, до блеска ладонями отполированная...

Как Яван до города добирался.

Целую неделю Яван до Раскуева-града добирался. Шлёпал он и пешедрала, и на повозках попутных, случалось, подъезжал, а однажды даже на конской спине в седле качался. Ко всем местным окрестностям проявлял он интерес неподдельный, поскольку понять произошедшие перемены сильно хотел. Лет-то сорок уже прошло, время изменилось, прахом прошлое прошло, новое родилось... И относилися сии изменения явные не к лесам, лугам да полям, а к землякам Явановым, переделавшим себя весьма рьяно. Не, не по нраву Ване перестройка эта пришлась, как бы оказалась она противу его шерсти, словно не сыны Божии тута обитали теперича, а осели воплотившиеся черти...
Теснилися в голове у скомороха новоявленного всякие вопросы, и ответить на них ох как было порой не просто-то. И действительно – отчего радушие в людских душах прочь исчезло? – Подозрительность и недоверчивость заняли его место. И куда пропала весёлость всеобщая нрава? – Угрюмостью повсеместною она стала. Где, наконец, подевалося расейское хлебосольство? – Жадные дюже все поделались больно. А главное – каждый этак сам стал по себе, хоть в хоромах он хоронился, хоть торчал в избе.

Как Яван в Раскуев-граде людям нравы выправлял.

Через четверть где-то часа ко граду великому Ваня подходит, а там ворота широкие открыты, перед ними глубокий вырыт ров, и мост массивный на цепях опущен через него. Народишко богомольный по мосту в город идёт, и Яван в поток людей тож затесался, ибо любопытно ему вишь стало, как тама праздник будет протекать… Вот подваливает Яван к самим воротам, а в них когорта торчит мордоворотов. На часах, значит, стражники стоят и пытливо весьма на проходящих глядят. Облачены они все были в доспехи бранные, на вид несколько странные. И то сказать – арцы то ведь были, не рассияне, – вои собою бравые, видать нравом буяне. Говорили они на своём наречии, на расейский язык дюже похожем, но забавном немножко...
–Пошто в город идёшь, уморо́ше? – один из них Явана вопросил. – Нешто ты не знаешь указа, чтоб на богомолье никто не проказил? Чеши отселя давай! Не велено пущать вашего брата. Хохотунов нам тута не надо…
Да дорогу во град Явахе и перегораживает.

Как наш странник наконец на родину возвертался.

Ох и быстро Яван на конике своём рьяном на родину ненаглядную поскакал! И хотя Сивка-Бурка евоный чисто по виду был клячей, а зато прытче породистых скакунов он вперёд-то скачет. Кажется, что и земли даже, бежа, не касается, вроде бы ему ещё чуток разогнаться, и полетит… У Явахи от таковской гонки в глазах аж всё мельтешит да ветер в ушах свистит. За всего-то несколько дней цели он и достиг, прибыл в родные свои места, кои давно аль недавно он оставил, в адские веси походом уйдя и долю собственную тама найдя. Да вот только чем ближе Яван к Раславе достославной подбирался, тем горчее осадок у него в душе оставался. Что и говорить, не до веселья скомороху новоявленному теперь было, ибо беда и горе в народе угнездилися, упадок везде виделся и разор, а зато излишество неправое, наоборот, кой-где развилося, и ни стыд обладателям его не был, ни позор…
С большим трудом сторона дорогая Ванею узнавалася. Сплошною чередою не сёла богатые, а поселения бедняцкие всаднику спешащему попадалися, где вместо расписных домов и роскошных садов лишь остатки чернели пожаров, землянки убогие были отрыты да настроены ветхие сараи, в коих по большей части дети обитали чумазые с разнесчастными вдовами.

Вот и глава конечная, лишь Правь наша – штука вечная.

Ну а далее события развивались стремительно. О том что Яван сам Говяда с несусветного гиблого ада возвертался и с кровопивцами ненасытными по-православному расквитался, слух развеялся по расейской земле, словно пал огневой по весенней сухой траве. Воодушевление в народной среде проявилося прямо чрезвычайное… Парни местные молодые с остатними мужиками и дедами вооружилися дубинами и колами и такого перцу арским иноверцам задали, что те имение своё в неописуемом ужасе побросали и очертя голову в Арию дальнюю побежали. Никакого особого кровопролития даже не было – ну там по запарке какого-нибудь упыря прибили и всё...
С теми зверствами, что здесь арцы творили, это было вообще несопоставимо.
Армия захватчиков оккупационная, не говоря уж об отрядах коллаборационных, хоть многочисленные они были весьма и хорошо вооружённые, полностью оказались деморализованы. Как прознали вояки кичливые, что в Раславе-то приключилося, когда Ваня одним чихом цельную рать завалил, то весь ихний боевой дух в них враз и попритух.

Список наших персоналий, кои в сказе роль играли. (по мере вступания их в повествование)

Прави́ла—царь державный Расиянья, мужичок без обаянья
Царица Радими́ла – Правилина жена, собою не дурна.
На́виха – навья жречиха усердная, ведьма зело превредная.
Ода́рка – кухарка своевольная, судьбою не довольная.
Ява́н Говя́да – сын Ра Самого и Небесной Коровы, парень удалый и духом здоровый.
Горд̀яй – сын Правилы с Радимилой, брат Яванов горделивый.
Смир̀яй – тоже Ванин брат названный, неудатый разгильдяй.
Велиго́р – всего лишь раславский коровий пастух, эпизодическая в сказе фигура.
Корова – не скотина, а Дева Небесная, существо собою прелестное.

Ад – местопребывание существ заблуждающихся, с демонической душевной доминантой, уклонившихся от пути Совершенствования (Прави) – (см."Правь"). Сфера отрицательного существования (извращённого, деградантского...).

АР – имеет то же самое значение, что и РА (см."РА"). Бог наших предков, имеющий нерукотворный нетленный образ в виде Солнца (Ока РА - АРа, Его Сердца). В книге сделана попытка показа, как путём целенаправленных формальных изменений (перестановки букв в имени Бога и отрицания всего старого) властьимущие могут извратить даже самую светлую веру, разделив единый до того народ на части и сделав эти части друг другу враждебными.

Ангел – существо, далеко ушедшее по пути Совершенствования, Раб Божий в настоящем смысле этого слова (см. "Раб"). А. строят свою жизнь на основе Прави и КОНа (см."КОН"), стремятся к гармоии во всём. Активно борются с Навью (см."Навь") и демонами.