4 глава

Через чёртову черту – на сторонушку на ту...

Только добрались они до моста, как Гордяй на Явана глянул, да его и спрашивает:
–Эй, Ванёк, а куда делся твой перстенёк?
Ванька хвать – нету на руке перстня Праведова! Никак, говорит, обронил его где-то – когда видно сражался, али может где-нито в домике завалялся... И братьям наказывает:
– Вы меня, братухи, здесь обождите и на ту сторону скакать не спешите! А я мигом оборочуся...
Отошёл он от моста чуть подалее, где битва с богатыркою у них была жаркая, и принялся всё подряд обшаривать. Не хотел Ваня, чтобы братовья ему в поисках помогали, потому как апосля случившегося он пентюхам этим не дюже и доверял. Так вот... Пошукал Ванюха чуток, поприглядывался, всё вроде обсмотрел – ну нету нигде дедова перстня! Начал он даже пыль дорожную ворошить, да где там – пустая затея... Взял тогда Ванюха и доспехи снятые перетряхнул. И тут вдруг слышит – дзинь! – что-то в шеломе железном звякнуло. Опрокинул он шелом живо – и что бы вы думали там было? Не, не искомый перстенёк, и не металлическая какая-нибудь заклёпка, а выкатилась Явану на ладонь... девичья небольшая серёжка! Вся такая она была золотая да изощрённо зело сработанная, а в самой ейной серёдке камешек красненький ярко поблёскивал.
– Ну что, нашёл что ли, Ваня? – Гордяй, зевая, Ванька пытает.
А тот головою в ответ качает.
– Не-а, – вря, отвечает, – тут лишь какая-то фигня. Нету перстеня!
А сам, не долго смекая, серёгу эту в кармашек сумки кидает и к домику с горки сбегает.
Вот подходит к нему, прислушивается – чё за ерунда? – навроде как в хате некие голоса разговоры какие-то гундяво разговаривают! Тогда Яваха вперёд на цыпках подкрался да ухом своим к дверям дырчатым прижался. Ё-моё! Слышит – точно балакают! Он тогда в щёлку-то оком глядь – ах ёж ты ж твою в передрягу! – расселися на лавках три страхолюдины ужасных, вроде как видом бабы, да каждая из себя хуже жабы: морды у них бледные, глаза вредные, волосы косматые, все весьма усатые, из слюнявых ротищ жёлтые торчат зубищи, а кожа у них как корища шершавая, да вдобавок ещё и прыщавая.
Н-да... этакие раскрасавицы, видать, чудам-юдам только и могут понравиться...
Одна из страшил тут как раз зафырчала, чесаться везде почала, а потом прорычала;
– А я, сестрицы, всёж-таки придумала, как этому Явашке-недоумку за братьев-то за наших отплатить! Хе-хе-хе-хе! Вот поедут эти негодники лядащие по степи, а я на них такую жажду иссушающую наведу, что сделается им совсем уж невмоготу. Сама же ручеёчком звенящим на пути у них лягу. Не смогут они силе желания естественного противиться, сойдут с коней водицей утолиться да наполнить ею свои фляги. А как станут они пить да хлебать, тут и смерть их придёт от яда – ни один живёхоньким не ускачет! Всё нутро их поганое я зельем своим отравлю и звания колдовского ужо не посрамлю! Уй!
– Это ты правда хитро, сестрица, придумала – да всёж-таки не совсем! – закаркала тут другая мамзель. – Я получше тебя ведаю, как Явашке нашему Коровяшке-то отомстиь! Га-а-а! А вдруг как не станут эти олухи пить да хлебать? Что тогда?.. Э-э-э! То-то же – неувязочка получается... А я голод лютый на энтот люд напущу и по-свойски их затем угощу! Как подведёт у них брюхи аж до хребта – а тут и я!.. Яблонькой завлекательной на пути ихнем я появлюся, и такие на той яблоньке яблочки зарумянятся наливные, что никто на свете отказаться от них не будет в силах. Вот и нахалы эти окаянные не смогут: по яблочку колдовскому они сожрут – и на мелкие ошмёточки разорвутся! Тьфу!
– И ты ладно весьма свою обманку замыслила, сестра, – зашепелявила тогда третья карга, – да всёж я-то получше знаю, как нам ангелова Явашку Говяду извести и люту смертушку на него навести! Что там жажда какая-то да глад – у людишек земных таковский уклад, что они и то и другое терпеть научены, потому как лишениями всякими бывают примучены. А я наведу на них сон липучий, да такой, что лечь они искать начнут случая. Угу! И травушкой-муравушкой на пути у них вдоль дороги лягу. Как станет волшебна трава манить их к себе, заманивать да разум с умом у них одурманивать, то и не смогут разбойники сии велению сна противиться. И едва на лужаечку эту мрази прилягут, как прахом вмиг там и лягут: живьём сгорят в пламени адском, собаки ангельские!
Засмеялися кикиморы эти презлорадно, глазищами заворочали, запердели что было мочи, заикали, зарыгали, а потом только – пых! – с глаз долой и пропали, будто и вовсе там не бывали, только смрад кошмарный после них остался, да дым перегарный по-над полом застлался. Подождал малёхи Ванёк, пока вонь ядрёная чуток разойдётся, а после того в хату заскочил да всё как есть тама переворошил. Закоулочки даже все обыскал, а перстенька дедова нигде не сыскал. «Да-а, худые дела!.. – раздосадовался Яван сначала, а потом хохотнул и рукою на всё махнул, – А-а... ерунда! Где наша не пропадала! Не будь сам дурак, так чё те и враг! Справимся!» Туточки он от вонищи утечь заторопился и скорым шагом к брательникам возвратился. Те ему кидают вопросец: чё ты возле дверей там, мол, тёрся? А Ваньша врёт им напропалую: да это, говорит, я сверчка слушал – сверчок, дескать, зело стрекотал. Ага! Те ему поверили, к любопытству всякому охладели, после чего уселися они на коней, мосток, торопясь, переехали и дальше себе поехали.
И вот смотрят путешественники окрест, озираются и превесьма-то увиденному удивляются. А и впрямь места-то вокруг дивные пошли да невидальные – сторона ведь сия позадальная. Ну вроде как на другой очутились они планете! И то сказать – солнышка на небе нету, а светло-то как днём, да и даже ещё светлее. Оказалося, что сам воздух тама светится. Не особо, правда, приветится, да уж какой в аду-то привет – чай не белый-то это свет! Хотя, может быть, и не ад это ещё был, а пространство такое предадовое... Братья головы вверх задрали, посмотрели и вот чего там узрели: ни тебе нигде месяца нетути, ни тебе частых звёздочек – желтизна одна яркая... А жарко!
Долго ли, коротко парубки расейские по тому самому странному свету ехали, то неведомо: может быть, день, может быть, два, а может статься и подолее пробиралися они по энтому нераздолью, и вот прибыли они наконец в такое-то место гиблое, что просто конец. Как есть пустыня то была каменистая, по виду-то неказистая. Далеконько вокруг не видать было ни шиша – как будто марево некое желтоватое сгустилося по сторонам. А жарища-то там стояла! Зной! Духотища! Вся вода Смородинная у них повышла, коники пить хочут прямо страсть, а сами они и того поболее кажись жаждут. Языки и те у них во рту пересохли. Экая же напала на них напасть – невже, думают, придётся тута пропасть?.. А тут вдруг глянули они вперёд – ёж твою роет в огороде! – никак водица по ходу движения плещется?.. А может, смекают, то видение?.. Пригляделися получше – да не! – родник точно! Меж каменьев из почвы водица ключевая выбулькивается, сочится-поднимается да ручеёчком бегучим вдаль разливается.
Рванулись было Гордяй со Смиряем туда скакать, а Яваха на них вдруг как рявкнет :
– Куда?!! А ну стоять, вшивота! Поперёд меня чтоб никто к воде не совался!
Обиделись братья на окрик неласковый, да ослушаться Ваню не посмели, несмотря на то, что от жажды чуть ли не опупели. Ванюха-то после побед своих богатырских круто в гору у них пошёл – в большой авторитет в их понятии вошёл, так что ослушаться его никак было им не можно.А Яван той порою к роднику уже подъезжает на своей лошади. На землю он живо соскакивает, но вместо того, чтобы наклониться да прозрачной водицы напиться, палицей вдруг размахивается, да по воде-то – шарах! Ахти ж боженьки, чё тут было! Сначала из ключа этого придорожного кровища багровая фонтаном забила, а потом невесть что оттуда как завыло голосищем-то дурным: у-у-у-у-у-у-у! ы-ы-ы-ы-ы-ы!!! И вдруг – бах! – всё кудысь и пропало, будто и вовсе там ничего отродясь не бывало: ни камней нигде гладких, ни чёртова родника! Вообще ни фига! Пустая дорога... И вроде как жажда утишилась понемногу.
– Ну что, видали, какой это ключ-то был! – Ваня тут восклицает и сурово на братьев глядит, – Сиё место нечистое нас бы легко погубило, ежели бы случай нам не пособил.
А те лишь пыхтят и руками разводят, да от страха и удивления слова вымолвить не могут. Чтож, дальше поехали. Едут, едут... И начал их вскорости голод донимать несусветный. А кругом-то ни птицы нигде не видать, ни зверя, ни тем более жилья человеческого. Совсем уж неприветные места пошли. А припасы-то их давно уже к концу подошли: с утра ещё краюху последнюю разделили, а голода собачьего ею не утолили. Что делать? Как быть? А тут смотрят – яблоня никак впереди стоит?.. Пригляделися позорчее – точно яблоня! Да красивая-то какая! Высокая вся этакая, зелёная, с пышною весьма кроною, а ветки торчат густые да зело раскидистые, и яблок на них висит – видимо прям невидимо! И до того-то яблочки эти висящие были с виду аккуратные да глазу приятные, спелые да духовитые, что будто мёдом, кажись, были они налитые. У Гордяя со Смиряем буркалы ажник из орбит повылазили, да слюна по губам у них побежала – такая охотища яблочка сиюсветного отведать на них набежала. Вот они, рассуждая недолго, к яблоньке той – бегом, да сноравливались уже плоды румяные жадно хватать, а Ванюха им:
–Стоять, где стояли, бродяги!!! Ёж вашу переёрш в передрягу! Куда поперёд меня?!!
А сам к яблоньке подскакивает да по стволине с размаху как палицей-то перетянет! И только он так-то поступил, как вдруг завыло нечто незримое грубым голосищем, как хлынула из ствола корявого багровая да чёрная кровища, как закрутился по-над яблоней пыльный смерчище, что прямо вам ой-ёй-ёй – лучше уж падай, а не стой! А потом неожиданно – вжик! – всё вдруг и пропало, словно никакой там яблони вовек не бывало. Чисто наваждение какое-то дьявольское!..
–Ну чё, ротозеи, видали?! – Яваха тогда восклицает – Ежели бы не я, то что бы с вами сталося?! Боком бы нам сии яблочки вышли, коли бы мы съедобными их для себя нашли! Ох и нечисто здесь, братовья – вона сколько тут всякого навья!
А делать-то нечего, и едут они далее неевши. Голод как-то и поунялся со временем. Ну а дорожка им выпала видать неблизкая, сначала песчаная она была да каменистая, а тут вдруг сделалася она гористою: вокруг сплошь скалы да утёсы обрывистые высятся, агромадные валуны да каменюки по обочинам громоздятся, тени неясные и зловещие личины из пещер да щелей им мстятся... Как-то стало вокруг жутковато. Да вдобавок и подустали они немало: сидят, едут, носами клюют, головами осоловело качают – прикорнуть где-нито чают. Ну в такой неимоверный сон их вдруг потянуло – хоть лягай и засыпай на дороге и на камнях протягивай ноги!.. И тут нежданно-совсем-негаданно – эвона! – полянка приятная впереди показалася! Или не она?.. Да точно же – не мираж! А на ней травка-муравка ковриком мягким лежит-расстилается, прилечь на себя манит да завлекает – точно мух на мёд усталых путников увлекает. Гордяй со Смиряем, коню понятно, на ту поляну хотели уже было бежать, а Ванюха их – за шкварники, да назад!
– Не спешите, – говорит, – братухи, спать, а то можно со сна и не встать!
Подъезжает он туда неспеша, как следует размахивается, да и огревает железякой своей по поляне! И надо сказать, от души врезал-то, ощутимо: полянка-то волшебная аж ходуном вся заходила, чёрными пятнами сплошь пошла и кровью зелёной из себя изошла. Да к тому ещё заревела она страшно, дико зело завизжала, обнажила внутри крючья да жала, на месте затем несколько раз обернулась, трубищею живо свернулась, потом – бах! – и пропала, как словно и вовсе там не бывала.
–Ну как? – спросил Ваня, к братьям поражённым обращаясь. – Теперь вы наконец поняли, что за гостинцы нам этот свет приготовил? То-то же, тетери – иной раз не худо будет и потерпеть, а не похоти свои утолять бездумно лететь!.. К нашему свету это, кстати, относится тоже.
Повытянулись у спутников Ваниных рожи, но в ответ плечами они лишь пожали да головами недоумённо покачали. Ну прям не было слов у этих ослов…Сызнова они в путь тогда тронулись, да не дюже много времени вперёд-то проехали, как вдруг видят – дорожка их путеводная на три сторонушки перед ними расходится. Перекрёсток! Подъезжают они поближе немного, глядь – а там по правую руку этакий широкий да удобный тракт проложен, гладкой брусчаткой мастеровито выложенный; налево – дорога не дорога, тропа не тропа, а тоже весьма собою широка и зело ухожена; ну а прямо – можно сказать, и тропиночки путящей нетути: чисто какое-то беспутье... На самом же на этом распутье стоймя стоял преогромнейший каменище, гладкой и начищенной стороной к дороге обращённый, и на том камне письмена странные были нарисованы, издалека даже зримые, потому как они пугающий вид имели: огнём коптящим зловеще тлели.
Подъехали наконец всадники наши к камню, в ряд перед чудесной штуковиной встали и вот чего на ней прочитали:

Коли ты ещё, уродец,
не прочёл дальнейший текст –
заворачивай оглобли
и вали из этих мест!
Ну а если любопытство
победило в тебе всёж,
то запомни, ангел наглый,
и учти, ядрёна вошь:

Кто налево отселя пойдёт –
тот жизнь и жрачку себе найдёт,
да волю-вольную зато потеряет!

Кто направо отсюда пойдёт –
тот власть и богатство себе найдёт,
да честь и совесть навсегда потеряет!

А кто прямо пойдёт упрямо –
тот свою долю, может, найдёт,
да жизнь с конём за неё потеряет!

И мотай-ка на ус,
коли ты не трус:
здесь ад, а не рай!

Давай-ка,тварь – выбирай!!!

Оглянулись братья назад, а позади туман не туман, марево не марево – ни зги, короче, не видать, словно бы всё за ними растаяло. Чтож, придётся, очевидно, и впрямь выбирать. Призадумались тогда братовья... Долгонько они, надо сказать, думали да про себя всё прикидывали, и так и эдак мозгами раскидывали – акромя одного Явана, который решение своё сразу принял, да только до поры до времени помалкивал. А для Смиряя с Гордяем задачка сия нелёгкою оказалась – не хухры какие-нибудь им были мухры...
Наконец Смиряй первый решился, да и говорит:
– Я, братаны, налево отселя подамся, а вы как знаете! Мне энтих всяких приключениев да власти-богатства и даром даже не надобно – как-нибудь худо-бедно и без этого проживу! А что касаемо какой-то там воли-вольной, так – тьфу на неё! Мне и без воли привольно.
– А я, – заявляет тогда Гордяй, – поеду направо! Я ить тоже пожить-то не дурак – да только не абы как! Всёж-таки, крути не крути, а я царёв ведь сын – не отребье какое-нибудь гадское! – с малолетства власть проявлять я привык да в довольствии полном обретаться. В общем... в ту лишь сторонку мне и остаётся податься! Ага!
Вздохнул тут Яван и последним из всей братии слово своё веское сказал:
– Ну а я, братовья – прямой путь для себя выбираю! От волюшки-вольной да от чести-совести я отказаться не могу – нету без них ни счастья полного, ни славы достойной! Ну а ежели на той дорожке умереть мне доведётся, то... эх! – чему быть, того не миновать, а семи смертям так и так ведь не бывать!
Поняли братья, что придётся им здесь расстаться, и каждому далее в свою сторонушку надлежит отправляться. Договорились они тогда знак особый на камне том начертать, ежели кто первый из них из странствий своих возвертается – чтобы знать... Обнялися они на прощанье, поцеловалися, удачи друг другу пожелали, да и разъехались кто куда.
Яван-то прямо поехал. Да вот же напасть – проехал он вроде бы самую малость, а совсем дороги никакой не стало: дикий видом местный лес пораскинулся окрест. И такой-то он был густой и дремучий, что соваться в него – выходом было явно не лучшим. Яван вскорости это понял, но возвращаться не стал: наметил он ведь вперёд подаваться, так куда уж теперь ретироваться-то. Чего-чего, а упорства и настырности нашему Говяде не занимать было стать, так что во что бы то ни стало он решил по прямому стал быть пройти-то пути. А чаща эта лядащая ещё пуще вокруг сгустилася: корявые ветвищи над самою Ваниной головою ажно переплелися, бурелому и валежнику везде было аж завались, а ещё и огромные валунищи валялися поперёк ходу, не давая никакого проходу, да глубокие вдобавок появились ямищи. Того и гляди долбанёшься обо что-то али куда-то свалишься. Ну и дела! Слез Ваня с коня, под уздцы его взял, вперёд ведёт, а тот отчего-то нейдёт, упирается, похрапывает, ушами прядёт, да глазом испуганным озирается. И видит Ваня – впереди дерева великаньи словно бы чуток расступилися, да и каменья замшелые явно поредели. Неужто, гадает, выход из этого треклятого места наметился? Самое время было на какой бы то ни было простор ему выйти, а то почуял Ванята, что приуставать он чего-то стал. Коню ж ведь было понятно, что мотаться по этому кочеврыжнику неевши да непивши удовольствием казалось сомнительным. У нас-то, в Рассиянье, леса совсем другие – не такие, как тут хмурные. И занесла же Ванюху нелёгкая!..
Вот лезет он через чащобину, кое-как продирается, конягу за собой волокёт буквально, вперёд глядь – точно полянка навстречь показалася, а на ней и трава растёт какая-то диковинная, и цветы в кусточках хоронятся, и вроде как ветки от плодов приятных на деревцах аккуратных ломятся. Яваха, знамо дело – туда! Да только было на серёдку той полянки он вышел, как вдруг – ш-ш-ш-ш-! – что-то липкое и прозрачное на него внезапно опустилося. Сеть то была не сеть, паутина, не паутина, а что-то того навроде. И огромная же – человека вместях с конём накрыло, будто мотылёчков каких! Дёрнулся резко Ваня – куда! – не тут-то было: и он сам и евоный конь запутались в ловушке сей ещё больше. «Вот же пакость-то! – озлился влипший силач. – И откуда только ты на мою голову-то взялась!»
И в это время захохотало нечто вверху хохотом трескучим – да нечеловечьим-то каким! – а потом неясный кто-то зашевелился в ветвях тёмной массой и вниз стал неторопливо спускаться. И дивно стало Явану от вида странного сего созданья – пред ним ведь паучище неимоверный предстал: ужасно собою страшенющий, смердючий да чернющий – да ещё и мохнатый! Только глазки многочисленные невеликие пламенем красным на большущей его орясине полыхали, и челюсти кривые, точно сабли вострые, в пастище разверстой у него сверкали.
– Ха-ха-ха-ха! – захакал зловеще упырь и хриплым голосом к пленнику своему обратился, – Опять попалась мошка ко мне в мою сетёшку! Хо-хо-хо-хо! Значит, знатно я счас пообедаю да живого мясца поотведаю! Кровушкою счас упьюсь я горячей! Ох и долго человечка я ждал-то – ажник малость даже оголодал-то!
Осерчал зело Яванище, речи такие неучтивые услыхавши. Собрался он с силами богатырскими, мышцы могучие поднапряг и хотел уж было сволоченную эту сеть в клочья мелкие поразнесть. Да только или силушка на сей раз его подвела, или сетка волшебная слишком уж прочною была: затрещала она лишь слегка, заколебалася, но усилиям Явановым не поддалася.
– Не рвись, не рвись, богатырь-дурачина! – вновь заскрипел, шевелясь, паучина.– Лучше уж уймись да пред судьбою смирись! Ха! Не по руке тебе ведь будет сеть мою порвать хитроумную! И никому-то не по руке! Это, брат, магическая сетка – нельзя её буром-то одолеть! Ты, паря, лучше не силу свою кажи, коей у тебя всё равно нет, а ум да разум свои прояви – глядишь, сеточка и ослабнет… Может тогда и освобожу я тебя от необоримых сих пут, жалкий и глупый ты лилипут!
– Чего тебе от меня надобно, паучара ты беззаконная? – вскричал тогда Ваня голосом раздражённым. – Коль сожрать меня хочешь, так жри, а голову мне не дури!
–А-а-а, понял-таки наконец, что не такой уж ты и молодец? – проворчало членистоногое предовольно, – А хочу я от тебя вот чего: разгадай-ка ты, брат, три любимых мои загадки! Угадаешь – идёшь куда пожелаешь, не угадаешь – душу свою потеряешь! Развлечёмся давай немного...
–Чёрт бы тебя побрал, кровосос кривоногий! – заругался Яваха в сердцах. – Ну давай штоль, загадывай свои загадки, паучище ты гадкий – я согласный!
–То-то же... – задвигал жвалами острыми урод. – Только я ведь и есть самый что ни на есть настоящий Чёрт! А ты думал, я кто? Паучок что ли? Хе-хе! Не-е! Те, в пекле которые обитают, тоже себя чертями считают, только это вруны, самозванцы – не черти по сути своей, а зачертанцы. Ха! Зато вот я – чёрт истинный – в своём роде вообще единственный! Через мою черту запросто так не переступают, а которые поумнее – те загодя отступают. Хе-хе-хе-хе! Ну, Яван-удалец, покажи – глупец ты али мудрец! Не трусь, будь смелее и ответь мне... хм... а что на свете всего милее?
Усмехнулся Яван загадке паучачьей да с простецким выражением на роже тому и отвечает:
–Хе! Чего помудрёнее придумать не мог? Всего милее на свете... это... ну... как его?.. того этого... тьфу!.. этого самого... а – вот! – с устатку поспать сладко! Ага! Апосля молодецкой потехи. Что ли скажешь нет?
-- Ах-хах-хах-ха-ха! – забился паучище в неистовстве. – Нет, не угадал, не угадал! Мой ты теперя, мой! О-о-о!
А Яван чуток эдак помолчал, измерил злорадного паучару язвительным взором да и отчеканил презвонким голосом:
– Милее всего на свете – любовь!
Поражённый чёрт аж весь дёрнулся, то услышав, а Ванька плечищи свои, паутиною стянутые, слегка расправил и спокойненько этак добавил:
– Любовь, говорю, всего милее. Притяжение частностей ради целого. Или скажешь не?.. Ну чё, подтверждай что ли – али отрицай! Ты не офонарел ли часом?
– Пра-а-а-вильно, – протянул разочарованно Ванин враг, – Ещё как правильно! Без любви ведь и жизнь не в радость, и власть не в сласть, и богатство – лишь пустая напасть! Только мне это удивительно весьма слышать от такого щенка, как ты – рановато тебе о любви объединяющей рассуждения-то вести. Такому бы юнцу пристало бы к лицу байки всякие да побасенки плести. Н-да-а... Ну да ты раньше сроку-то не радуйся… Это ведь только первая задачка была. Вторая будет похитрее: что, ответь мне, на свете... м-м-м... всего желаннее?
Подумал малёхи Ваня, потом ещё раз подумал, лоб в раздумьи нахмурил, а затем лицом просветлел и вот чего прогундел:
– Всего желаннее на свете – поесть да попить сладко! Особливо когда с устатку. Э-ге?.. После потехи-то молодецкой...
Паучок этот учёный после ответа нашего героя аж даже вроде расстроился. И даже вздохнул с раздражением неприкрытым... а потом и говорит:
–Дурак ты, Яван! Я-то думал, что в кои-то веки мне умный да разумный человечек попался – ан нет, не так! Опять у меня дурак... Не мудрено, что вы, люди, хоть на свету и живёте, а того не знаете, что желаннее всего во Вселенной это...
–Благо! – закончил за нравоучителя-мучителя Ваня и, сощурившись, на него глянул.
Аж в сторону паучище отпрянул.
–Ишь ты! – удивлённее некуда он сказал. – Вот так да! Опять ведь угадал! Это надо ж, какой умный комарик мне на сей раз попался – вдругорядь, подлец, угадал-то! Ну и ну! Да ты, я гляжу, семи пядей во лбу-то – мудрец! Хе-хе-хе! А я, поведаю по секрету, умников ведь люблю. Страсть как прямо обожаю! Только мудрецами бы и питался, коли б середь них обретался! Хм... Ну да ладно, разумник Говяда, слушай последнюю мою загаду: а вот что на свете... всего загадочнее?
–А тут и думать не надо! – сразу же ответил Яван. – Самое загадочное на свете – это твои загадки паучьи, которые ты мне в уши здесь всучиваешь! Ну что путаник чернорожий – гоже?
– Врёшь! Врёшь! – обрадовался хитрый убивец и так возбуждённо на месте забился, что вся его колдовская паутина аж ходуном над Яваном заходила. – Ох-хо-хо-хо! Видать правду говорят-то, что на каждого мудреца довольно простоты оказывается – загадочка-то моя не отгадывается!..
– Воистину так! – восклицает тогда Яван. – Как же её разгадаешь, когда ответ на неё ведом одному лишь Ра! Всего загадочнее на свете – Истина! Всякому существу её познать неймётся, да только никому она до конца не даётся. Одному лишь Богу единому то по силам!.. Ну что, мудрован – верно?
Затрясся паучище от ярости, зашипел.
– Пра-а-вильно, – медленно он проскрипел, – Угадал ты, человечишко. С третьей моей загадкой справился. Видно и вправду ума у тебя палата – избежал ты моей расплаты!
Призамолк хищнище чудовищный ненадолго, словно как бы раздумывая о чём-то, а потом вновь лапищами мохнатыми зашевелил, похохатывая мерзко, и вот о чём, гадючина, заявил:
– Пошутил я, мошечка, пошутил! Люблю я шутки-то шутить, уважаю! А чё делать-то тут прикажешь? Ску-у-ушно... Развлечениев никаких, понимаешь, тут нету, вот и веселюсь как умею. Эге! Хех! Никуда ты, касатик, отсель не денешься – навеки останешься здесь, хотя и не весь! Ты это... частично в меня перейдёшь, вернее перельёшься. Высосу я тебя, милок, живьём высосу – а как иначе… Ну а кости твёрдые брошу. На кой они мне ляд?! Такие-то делишечки, брат...
Огляделся вокруг Яван, а по поляне и впрямь костей человеческих видимо-невидимо было навалено. И жутью смертной от них на него повеяло. «Э-э! – подумал он гневно, – Да ведь здесь нечисто играют, потому и улов немалый завсегда мают!» И такая тут грозная ярь в душе Ваниной вдруг обнаружилась, что зашлось сердце ретивое во груди его. Почуял он опять в себе силушки прежней прилив рьяный, да и крикнул гаду подлому в негодовании:
– Слышь ты, кровосос мохноногий – я таких шуточек не люблю! И запомни, мудролюб – звать меня Яван Говяда, и шутить так со мною – не надо!!!
Поднапряг освирепевший Яванище железные свои мышцы – р-раз! – и порвал тенетину липкую, словно тряпицу. А затем на ножки проворные он скочил, палицу свою убойную над буйной головой поднял и уж хотел было на тварь эту коварную её обрушить, чтобы на месте паука-шутейника порешить... И тут вдруг музыка чудесная со всех сторон заиграла, колокольчики мелодичные зазвенели заливисто, и снопище яркого света Явану в глаза брызнул. И всё, что его только-что окружало, во мгновение неуловимое невесть куда пропало: и злой этот чёрт-паучина, и прочная его чудо-паутина, и черепов человеческих мёртвые оскалы, и сумрачная та поляна колдовская... Видит Ваня – сидит он на коне своём богатырском, а вокруг местность незнакомая, как на ладони, пред ним открылася: поля да луга, рощицы да перелески. И даже вроде замаячилось вдали жильё человеческое... «Что за чертовщина?! – удивился перемене богатырь, – Неужели мне этот чёртов паук, любитель наук, лишь померещился? Да быть того не может!..» Оглядел он себя всесторонне – вроде как всё на месте, а потом хвать за бок – ёж твою в рожь ни за грош! – гусли-то на фиг попереломаны! «Это всё паутина проклятая... – догадался Ваня, – Видать, ад веселью не рад – с гуслями сюда не пускают. Ну чтож, меня этим не смутишь – веселье ведь не снаружи творится, а снутри.»
Тронул он своего коня и напрямки к жилищу его по полю направил.

Уважаемый читатель, мы заметили, что Вы зашли как гость. Мы рекомендуем Вам зарегистрироваться либо зайти на сайт под своим именем.