5 глава

Как Говяда гадов бил и порядок наводил.

И вот едет Ваня по новой местности, вокруг оглядывается и увиденному не дюже радуется. Природа здесь была необычная и для глаза расейского непривычная. Всё-то вроде так, да не так: деревья совсем другие, не нашенские, листьев плоских, как у нас, на них не видится, а все ветки толстенными власами, будто конскими хвостами, увиты. Кора же на стволах грубая да струпчатая, шершавая да бугорчатая. И трава листве тутошней под стать: ну сплошные везде конячьи хвосты да гривы. Этакое волосяное море бурливое... Лёгкий тёплый ветерок порывами на это разнотравье налетал и слегка его колыхал, будто гребешком расчёсывая. Небо же в выси было жёлтым, без солнца пригревающего и без звёзд мерцающих, хотя всё вокруг светом особым светилось и неплохо довольно виделось.
Первым делом Яван на цвета окружающие обратил внимание и нашёл их чуток мрачноватыми. А это оказалось, что тут два новых цвета были видимыми, и сиё большее, казалось, разнообразие вносило в окрестную гамму излишнюю мрачность. Светлых же оттенков в недостатке там оказалось, и даже цветы полевые, круглые, как шары, и волосами переплетённые, были по большей части не жёлтые как у нас, а багрово-красные, насыщенно-фиолетовые и ещё более тёмные эти...
В небе порхали птички, но не пели весёлыми трелями, а противно трещали, скрипели и верещали. Даже вороний наш грай слух ласкающим на их фоне казался бы. Кое-где они схватывались в воздухе прямо драться, да так яро, что, сцепившись, на землю аж падали. Вот и сейчас невдалеке как раз от Явана двое таких драчунов в траву свалились, и тут вдруг – фурр! – зверь, похожий на зайца, откуда-то выскочил и одну из птичек ловко схватил. Обернулся он на Ваню подскакавшего, рожу страшную ему состроил, предостерегающе на него зарычал и, сжимая добычу в зубах, прочь умчался. «Да-а... – удивился Ваня, – если тут даже зайцы, как лисы, то лисы наверное похожи на львиц!..»
Проехал он вперёд с версту где-то али поболее – вот и домик стоит у края поля. Странный такой по виду: стены у него были разноцветные, досочками гладкими оббитые да выступами фигурными и всяческими резами изукрашенные, а крыша оказалась полукруглая, шатру подобная, и черепица на ней на змеиную чешую была похожая. Кругом же дома всё было довольно ухожено: кустики декоративные, аккуратно подстриженные, огородик разбит небольшой, а на том огороде с какими-то посадками грядки... Будто бы всё в порядке... Людей вот только не видно нигде. Ваня с коня-то слез – и к двери. Постучался конечно сначала, но ответа не дождавшись, войти решил. Вошёл, огляделся, а и там – ни души. Всё чисто убрано, мебель в комнатах стоит необычная, и по полу и стенам коврики цветастые выстланы. А из живности какой даже кошки нету.
Походил Яваха по помещению, хозяев позвал, но ответа никакого не дождался. Пожал он тогда плечами, удивляясь такому безлюдью странному, и далее ехать собрался. Может, смекает, тут невидимки какие бесплотные обитают – места-то здесь ненашественные, не дюже, видать, приветные... Сел он на коня и прочь от дома поехал. Где едет, где скачет и ищет себе удачу. Вёрст несколько отмахал и видит, что вроде как человек из-за дерева выглядывает. Яван – туда. Только, значит, доскакал, а человечек этот круть – и пропал. Покликал его Ванюха, поискал, да не нашёл никого и не дождался: тот-то видно заховался или в неизвестном направлении ретировался. Так и не явился – как словно под землю провалился.
И так разов семь повторилось, не менее. Как заприметит Ванёк какого вдали человечка, так тот от него и тикать. Да так-то здорово спрячется, что никого и не сыскать... «Да что они тут, – думает Ваня, недоумевая, – поголовно все в прятки со мною что ли играют? Видно, не любят здесь гостей, коли так-то их принимают!.. А может, они чего боятся?..» Вот едет он далее, про себя об тутошних непонятках рассуждает, а самому так жрать хочется, что сапог с голодухи кажись съел бы, ежели б конечно он на нём был бы. Видимо, продирание отчаянное через паучье тенетование силёшек дюже много отняло у Вани, нуждался он весьма в энергии срочном подкреплении и в каком-никаком телесном отдохновении. А тут, значит, такие дела... «Ва-а! – осенило вдруг Ваню. – А может, аборигены эти местные вида моего дикого пугаются, оттого и ховаются? И то сказать – едет на громадном коне некий детина, в руках у него немалая дубина, вдобавок сам почти что голый, лысый, как репа, и здоровый, как медведь. Немудрено пугливому человеку и оробеть!»
А вскоре ко гладу терзающему ещё и жажда иссушающая добавилась. Полдень что ли там наступил – стало вдруг жарко. «А-а!.. – решил тогда Ванька. – Мне в прятки-то игрывать недосуг. Зайду в первый дом, какой встречу, да чё найду там, то и возьму – хоть какущую-то еду!» И то верно – домишки ведь все пустые стоят – хозяева казаться не дюже ему хотят! Вскорости, как по заказу, и домик невдалеке замаячился. Вблизи оказался он невеликим, приземистым каким-то да покосившимся, зато главное было при нём – колодезь во дворе с журавлём! Яванка к колодцу-то шасть – с коня живо слазит, журавлиный клюв опускает в сруб и вытаскивает бадью-то полнёхоньку. Как почал Ваня воду студёную пить, так по те поры не угомонился, покуда досыта не напился. Бадейку до середины он уполовинил, остатки водицы на плешь себе вылил, коню в корыто ведра три налил – и в хату заспешил.«Ох, водица-то хороша! – радуется Яваша, – Прям воспрянула от неё душа!» Вошёл Ваня в комнатку единственную, наклонившись, глядь – а там тесно, неприбрано, затхло и вроде как никаким съестным и не пахнет даже. Сунулся он туда да сюда, по всем углам да закоулкам пошарил, всё там кажись обыскал, и одну лишь краюшечку хлебушка сиюсветного и отыскал. Впился Ванюха, недолго думая, в чёрствую ту краюху – хрум её, хрум – э, думает, ничего, вкусно: еда в этом доме едомая. Ест Ванёк, сухарём хрустит – только за ушами у него трестит.
И вдруг он слышит – лошадь на улице как заржёт! А затем рык громоподобный снаружи раскатился, и какая-то возня подозрительная оттуда послышалась. Ванька аж поперхнулся от неожиданности. Невже, кумекает, хозяева сюда пожаловали? Выглянул он в оконце малое – мать честная! – возле колодезя астрашенный лев конька евоного терзает! А сам-то натурально собою чудовище: коня едва ли не побольше...Вскипятился тут Ваньша, засуетился. Кинулся он наружу вон, да о притолоку лбом – бом! Загудело у него в голове, в глазах помутилося, но кое-как он из хаты-то вывалился, заорал, за башку держась, засвистал, от коня своего льва отгонять стал.
– Уйди, оглоед, проваливай! – он орал. – Вот же край адовый – чуть отлучился, а уж последней животины лишают!
А потом спохватился и уже обеими руками за голову схватился – ёж твою в раскаряку! – палица-то евоная возле колодца осталася! А львина этот окаянный коня, им убитого, вмиг оставил, вперёд, рыкнув, скакнул – и уж тут как тут! Оскалил он зубищи свои окровавленные, глазищами горящими сверкнул, и на Явана безоружного сиганул. Смял человека тушей своей тяжеленной, когтищами по телу его скребнул, пастищу широченную раззявил и хотел уже было, нечистая сила, парнишу живьём заглотать... Да только видимо плохая охота хищному проглоту нынче выпала. Не по горлу ему кус оказался. Не простой человечишко сёдни ему попался... И завязался между чудо-богатырём и чудовищным львом смертельный бой... И так и эдак львина ярый к Явану подступал: и лапищами его мощно лапал, и когтищами полосовал – да только всё-то зря! Ни когти, ни зубы острые Ваньке ведь особого вреда-то не причиняют, ибо бронь небесная его надёжно спасает. Да и силою лев человека, в сравнении с ним невеликого, оказалося, ничуть не пересиливал, а даже наоборот: в сражении страшном быстро он чего-то стал обессиливать. Или, может, это Ваня мощью праведною наливался? Он-то по ходу схватки разъярился страсть прямо как, потому что от паука с его приколами ещё толком-то не отошёл – много яри непотраченной внутри у него осталось. А тут как раз лев этот подвернулся с его нападками. Вот зверюге от Ванюхи и досталося! Как ухватил он, изловчившись, жуткого кошака за горло – и ну его что было силы душить! Едва-едва обхватил-то шеищу толстенную, а стиснул лёву и сжал, что кота удав. Дёрнулся было лев из тисков ужасных этих – да куды! И настали зверюге кровожадной в Ванькиных тесных объятьях кранты: захрипел он придушенно, лапищами засучил, хвостищем оземь заколотил, да не в бозе и почил: хребтину ему витязь переломил.
Тело бездыханное Яван от себя отпихнул, ногою в сердцах его пнул, да побыстрее к своему коню метнулся. Прибегает, глядит – так и есть! – случилося, что он и подозревал: лежит коняга его верная неживая, вся сплошь когтями львиными исполосованная. Сильно огорчился опешенный богатырь, да делать-то уже нечего было – пророчество каменное наполовину уже свершилося: поехавший прямо коня своего лишился. «Ничего, ничего! – стал внушать себе Ванёк прежнюю бодрость. – Нас так просто не сожрёшь! Ты, Яван, ещё поживёшь!» А пока наш богатырь со львом-то пластался, опять, значит, он без одёжи остался. И решил победивший витязь какую-никакую одёжу себе из шкуры врага смастерить. Без промедления к выполнению сего замысла и приступил: в хатку поспешно пошёл, ножик там побольше нашёл и хотел было шкуру порезать да содрать, только та ножу не далася. Скрёб Ваня шкуру ту, скрёб – а не берёт её лезвиё! Вот же ёжкин тебе кот – броневая она чи шо?.. Конечно, иметь с неё накидочку хорошо, да только попробуй её с туши-то снять, ёж её опять вдругорядь! Посильнее Яван ножом по шкуре ударил, а он – звяк! – и сломался. «В этой стране видать и ножа путящего нету, не токмо людей!» – рассердился Яваха. Повернулся он, да опять в хату... На сей раз топор тесовый он разыскал и где с его помощью, а где и просто руками своими могучими шкуру со льва наконец содрал. Работать, правда, Ванюхе было несподручно – впервой-то свежевал он шкуру собственноручно. Не нравилось это дело Ване, и пока он работал, остатки настроения хорошего куда-то из души его ушли, да впридачу ещё семь потов с него сошли. Да уж, легче было Явахе с хищником страшным воевать, чем потом шкуру с его тела сдирать. Как бы там оно ни было, но управился он наконец, хоть и умаялся весь, а затем шкуру на ветру сушить повесил, а сам отдохнуть присел и стал носом клевать, а потом плюнул на всё и прилёг на лужайке спать-почивать, соломки себе подстеливши и какой-то дерюгой телеса укрывши.
И то сказать верно — умаялся ведь человек, отдых получить ему надо, а сон в таком разе есть большая для нашего брата отрада.
Долго ли там Ваня спал али нет, то неведомо — как дрыхнуть он завалился, так словно в омут сна провалился. И так спал он, спал, харю себе всю помял и вот – начал он просыпаться постепенно и сквозь дрёму слышит, будто кто-то невдалеке шепчется. Открыл Яванушка один глазик, глядь – а кругом-то люди стоят, да тож на него глядят. Воссел Яван резко, огляделся – у-е! – ну и скопище же! Народишку вокруг полно – целая толпища! Удивительно, подумал он, то тебе ни одного, а то вдруг чуть ли не тыща... Были там и мужики, и бабы, и молодые, и старые – только вот какие-то худые, а то и заморенные-перезаморенные, точно к голодовке некой были они приговоренные.
– Поравита вам, земляки! – поздоровался первым Яван. И словно «отомри!» им всем сказал. Поднялся тут гомону оживлённого целый шквал. Моментально все загалдели, завопили, налетели, наскочили... Кто Ванька ошарашенного обнимает, кто руку ему жмёт-пожимает, а кто просто-напросто скачет вокруг да орёт, горло на радостях дерёт...
–Спасибо тебе, богатырь неизвестный! – кричат ему они на обыкновенном, стал быть, земном языке. – Слава тебе! Великая слава! Ты ж нас избавил от лютой напасти – от демона этого проклятущего спас пасти!
И рассказали местные жители, что гадский сей львина уже около года здесь везде шороху наводил, и тутошнее население, можно сказать, под корень изводил. Жуть сколько народа ирод сей поприел! Оттого-де они Явану и не казалися, что страсть как всех чужаков боялися. Этот ведь хищник частенько и в человеческом обличьи расхаживал, то тебе исчезал, а то вдруг появлялся. Одним словом, куражился, гад!..
–А отчего вы не убили его сами? – спрашивает их Яван.
– Э-э, легко сказать! – ему отвечают. – Пробовали сперва – да куда там! Он ведь всех наших силачей переловил, словно кот мышей, да и поел! Его же никаким оружием было не проткнуть, и отрава его, бестию окаянного, не брала! Ужасные здесь творились дела!
– Тогда почему вы у соседей помощи не попросили, раз сами с людоедом этим справиться не могли? – опять их Яваха пытает.
–Хэт! Дураков-то нет! – те ему в ответ. – Кто ж на такое опасное дело пойдёт, и где такой смельчак удалой найдётся, когда у нас каждый лишь за себя думать могёт да о своей лишь шкуре печётся!
– Н-да...– вновь Яван недоумевает, – Ну а чё ж вы прочь не ушли восвояси, коль избавиться не сумели от этой напасти?
– Да нельзя нам отсель уходить! – аборигены принялися вопить, – Невозможно, и всё! Тут ведь не белый-то свет, и воли былой нам нету! Тут, брат, чистилище, и мы только с виду живые!.. Эх, грешники мы разнесчастные, за былую неправду зло сиё видно получили ужасное!
Понял тогда Яван, что из себялюбцев сих ничего более не вытянешь, и порешил к остатней их совести обратиься: попить-поесть себе попросил. Ну, те и рады оказались стараться – не стали жмотиться да жаться, против эгоизма своего даже пошли – а последнее пропитание для избавителя оголодалого нашли. Поел-попил богатырь да и сызнова за помощью к людям обратился: попросил одёжу себе из львиной шкуры пошить. И здесь Ванюше отказу не было, наоборот – зело ему рад услужить был народ... Пришлось ему в этой местности известное время пожить, пока ему шкуру ту готовили да накидку по фигуре кроили. Попотчевался и отдохнул он на славу. Всяк ведь за честь для себя почитал приютить у себя могучего сына Ра – последний хлеб спасённые Ване отдавали. Их счастье, что прожорливостью Корович не отличался, а то бы припасам ихним – хана. В общем, по-божески Ваню принимали... В бога сии лихоманцы веровали, правда, мало, а Яван их в свою Веру не вербовал и в вопросах духовных не неволил.
Наконец всё было готово. Накидка львиная пришлась Ване в самую пору: и по стати в самый-то раз, и по цвету тот что надо был окрас. Одетый в шкуру Яваха и сам-то на льва немало смахивал, снизу гладко ею облитый, а сверху гривой косматой покрытый. Лишь ноги его от бёдер были голые, да руки почти до плеч, ибо не пожелал их Ваня в шкуру облечь.
В день ухода перекинул Ванёк котомочку через голову, палицу на плечи положил, руки за неё заложил, местному люду в пояс поклонился и в путь-дорогу опять пустился. Идёт, куда глаза его глядят, всё прямо, значит, да прямо, никуда, в общем-то, не сворачивая. А между делом на окрестную природу он поглядывает, песни разные горланит, да радуется... Да и отчего ему было не радоваться? Сам-то он был парень молодой, весёлый, здоровый – а главное что живой. Хорошо Ване: заботы жгучие голову его буйную не одолевают, по мышцам гибким силушка богатырская переливается, а по жилушкам кровушка горячая бежит. Чего бы не жить! Идёт Ваньша, поспешает, на горки-пригорки бежмя взбегает, через ручьи да речки прыгмя перепрыгивает, между кустами да дебрями юркой лаской прошмыгивает... И через какое-то времечко приходит он в края иные. Смотрит – посуровела вокруг природа: краски этак похмурели явно, да сделалось как-то зябко. Людей в тех краях немного встречалося, да все сплошь людишки невзрачные какие-то собой: кто косой, кто рябой, кто горбатый да кривой... Молодых да красивых никого нету – самому младшему под сорок где-то. Этакая-то всё рвань! На Явана они искоса поглядывали, на приветствия евоные не отвечали, чего-то там по нос себе бурчали, хмурились, жмурились да недобро щурились. Словно вида его богатырского пугалися, али может по гордости своей чужого чуралися...
Ванька-то долгонько уже шёл пешедралом. Притомился изрядно. Харчи, какие были в львином краю на дорогу припасены, позакончились как раз, а из-за того что похолодало и теплынь прежняя пропала, неохота Ванюхе в поле ночевать-то стало. «Надо какое-никакое жилище поискать! – принялся Ваня мечтать.– Поесть там попросить да поспать... Если что, золотом заплачу, а то на что я кошель-то ношу...» С версту какую протопал, смотрит – о! – у самой дороги невдалеке строение некое стоит, навроде значит трактира или корчмы. Яванка, знамо дело – туда. Ноги пыльные отряхивает, двери настежь распахивает и вовнутрь заходит. И видит сразу, что место это подходящее для путника мимоходящего: люди там на скамьях у столов сидят, пьют себе да едят. «И впрямь ведь корчма! – радуется удаче немалой Ваньша. – Это добре, это мне по нутру! Поем тута, отдохну, да и дальше пойду.»
Вот Яван людям тем поклоняется и поравиту им вежливо желает, да только никто ему и не думает отвечать: неприветливо эдак все лишь косятся, исподлобья угрюмо на вошедшего глядят и что-то промеж себя бубнят. «А-а! Мне и дела мало... – думает про них Ваня. – Мне с ними чай не водиться – я сюда зашёл подкрепиться.»
И на стул деревянный возле пустого стола садится.
Посидел он трошки – а никто к нему не идёт. Все окружные в три горла жрут да пьют, а голодный Ванюха сидит там, как идиот, и лишь глотает слюни.
– Эй, хозяин! – наконец он вскричал, попусту ждать отчаявшись, – Прими заказ! Есть охота!
Опять никого. Ещё разок крикнул Ванёк – как об стенку горох. Пришлося тогда ему по столику ладошкой хлопнуть, по полику ножкой притопнуть, да по матушке хозяина звать, ежиха была его мать!.. Наконец-таки корчмарь из-за занавеси появляется, сам толстущий такой, плешивый да губастый. В одном ухе серьга в виде черепа болтается, а на башчище чёрная косынка повязана. Вдобавок же ко всему красная грязная перевязь напялена у него была на правый глаз, а другой-то глаз странный у него оказался: по цвету бледно-зелёный, а в нём точечкой малой чернеется зрак.
– Не ори тут, дурак! – буркнул детина недобро. – Чай в гостях ведь сидишь, не дома, бродяга ты бездомный! Чего надобно-то – пожрать али поспать?
«Ну и неучтивая ты харя! – подумал с раздражением про корчмаря Ваня, но ругаться не стал, а спокойно довольно на толстяка уставился. «А, ладно! – решил он. – Чего зазря в аду-то досадовать! Мне ведь порядки в чистилище этом не учинять! Мне бы червяка заморить да айда почивать! А как отдохну, так и дальше кости пихну! Угу!»
– Я, хозяин, попить-поесть желаю, да ещё на постели чистой переночевать, – вежливо весьма заявляет Ваня. – А больше ничего и не надо.
– Есть мясо телячье, да брага, да топчан в чулане, – грубо ответил хозяин Явану. – Мясо у нас свежее, не воняет, брага в голову нехило шибает, а насчёт чистоты, так такая, как ты, птица и с клопами сможет приютиться! Хы-гы!
– Хм... – усмехнулся на это Яван. – Не хочу я, дядя, телятины, да и другого мяса не желаю. Мне бы миску добрую каши да молока коровьего полную чашу… Тащи, коль найдёшь!
– Хэ! Экий молокосос ещё тут нашёлся! – корчмарь нагловато осклабился, жёлтые и кривые зубы свои показывая. – То ему да это вишь подавай. Экий важный!
Вокруг сидящие враз оживилися. То, значит, сидели себе да жрали, а то от еды оторвалися да заржали. А хозяин продолжал, изгаляясь:
–Брезгуем, значится... хэх! Ну-ну... Это-то достать можно – для меня ить ничё не сложно, только, сосунок, сиё дорого будет стоить. С тебя, сударь, золотой, за еду, значит, да за постой! Кхе-кха!
Яваха препираться не стал. Головою сразу кивнул и говорит ему:
– Это, дядя, мне подходяще. Иди скорей провиант тащи!
– Э, нет, ухарь! – почесал себе корчмарь пониже брюха. – У нас так не принято. Давай-ка вперёд плати, а потом уж кути!
Достал тогда Ванька кошель из своей сумы, монету золотую из него вынул и с ногтя обормоту этому её подкинул. Ух и жадно блеснул глаз корчмарский тигриный! Золотой-то он на лету ловко споймал, на зуб его тут же попробовал, а потом в улыбочке довольной расплылся, неуклюже Явану поклонился и с глаз долой, пятясь, удалился. А в корчме-то после гомона ядрёного тишина вдруг необычная установилася. Посетители на Явана уставились, с кошеля евоного глаз не сводят и аж до самой сумы завидущими взорами его проводят. Спрятал Ваня кошелёк недалёко, огляделся вокруг, подивился – и до чего же всё же отвратный народец тута ютился: всё больше хари окрест сидели да рожи, на свиные рыла скорее похожие, а не на лица людские, глазу приятные... Ну да Яван-то и не думает идти на попятный: куда сам зашёл, то там ведь и нашёл. Свой план неукоснительно он сполняет, упрямство чисто бычье проявляет и спёртый корчмарский воздух нехотя обоняет. Не дюже много времени проходит, как хозяин здешний нелюбезный уже приходит, Явану немалую миску каши приносит, да кувшинище ещё молока. Ну а тот берёт быка за рога: на кашу местную, по вкусу ему неизвестную, налегает и за обе щеки её уплетает. И так-то ему с устатку сиё угощение аппетитным показалося, что скоро ни крошечки в мисочке не осталося. Употчевался Ванюша от души, сидит, молочко в кружечку наливает, да не торопясь его попивает. Молоко, правда, не ахти какое, на вкус навроде козьего – да уж не от своей же матушки, право! Тут ведь те ад, не родные места – вот всяко пойло и льёшь-то в уста.
И вдруг двери входные с треском великим растворяются, и видит Ваня, как ватага некая с шумом в корчму вваливается. Человек так с тринадцать… Все этакие огромные, высокие, здоровенные, и рожи у них грубые весьма да надменные, а глаза то хитрые, то злые. Ну и руки у всех не пустые: кто рукоять меча гладит, кто дубинку к ладони ладит, а кто кистень вкруг запястья накручивает да ножичком поиграть минуту улучивает... Окружают они Яваху кольцом. Один особенным выглядит молодцом: этакий, сказать, громила с наглым рылом, по виду гнусная весьма тварь – не иначе как ихний главарь... К столику Яванову он неспеша подваливает, ручищи, сжатые в кулачищи, об столешницу упирает и спокойненько так, с издёвочкой, сквозь губу пропевает:

Птичка в клетку залетела
Видно, многого хотела.
Надо птичку ощипать
И ей клювик оторвать!

Вокруг сразу тишина необычная наступила, только слышно лишь было, как эти нахалы сопят, а все прочие-то замолчали – ну прямо ни гу-гу! – как словно остолбенели и на верзилу певучего с ужасом лишь глядели. «Эге! – смекает тут Ванёк. – Да это никак разбойники?.. Ну чтож, были разбойники, а станут покойники, ежели не угомонятся и не перестанут кривляться!»
А вслух им сказал:
– Стишки, конечно, складные, да не дюже-то и ладные! Для слуха моего, по правде сказать, не отрада. Их вот как петь надо!
Прокашлялся громко Яван и выдал свой, так сказать, вариант:

Птичка в хату залетела –
Это птичкино лишь дело!
Лучше птичку не замать –
Воля ей везде летать!

И только он позакончил, как среди разбойников оживление какое-то пошло нездоровое: глазки у них заблестели, глотки загалдели, а зубы в усмешечках наглых оскалились. Видать, что стишки Явановы им не слишком понравились. А главарь их бравый ажно окосел, на столик ближайший толстым задом сел, а затем к Ванюхе наклонился и зловещим голосом вновь к нему обратился:
– Да ты, сосунок, я гляжу, смешной! Это добре – заодно и потешимся, а то всё хмурые по большей части попадаются, о пощаде, понимаешь, нас умоляют – только это... как его... душеньку, ага, растравливают! Ну никакой вот нету радости таких-то примучивать да потрошить! Жа-а-лко! Ы-гы! Гы-гы!
И верзила такую рожу скроил несусветную и до того артистическую слезу из глаз́у утёр, что ватажники евоные не удержалися и, точно лошади на лугу, заржали-расхохоталися. Такой, гады, хай разухабистый подняли, будто смешней шуточки отродясь не слыхали. Главарь же выждал малёхи, покуда подельнички его поугомонятся чуток, достал из кармана штанов грязный платок, высморкался в него с присвистом, затем крякнул, ладонью по столу брякнул и тягуче так, явно прикалываясь, Явана спрашивает:
– Кто тако-о-о-й? Почему в краях наших без дозволу ша-а- а-ста-ешь? Разиж ты, тля, не знаешь, что у нас плату за проход взимают? А-а-а?
Яваха смолчал. Головою лишь покачал. А вожак опять оживился, к приспешникам своим оборотился, гнилые зубы ощерил и далее заканителил:
– Ай-яй-яй! Поглядите на него, братцы – они не знают! Очевидно, их благочиние поблажку за то получить себе чают. Хэ! Ан тебе нет! Отрицательный вам ответ!
И он кривой палец на Ваню наставил и назидательным тоном загундявил:
–За закононезнание ещё пущее полагается наказание! Во, значит, у нас каким макаром! А ты думал как? Да-да! Так что для начала, лысатый милочек, отдай-ка нам свой кошелёчек! С золотом у тебя который... Ага! Давай-давай!
Яван на то молча сначала кивает, потом сумку у себя на плече слегка поправляет, а затем приколиста этого вопрошает:
– Ну а если я вам кошелёк свой и вправду отдам, то тогда отпустить меня обещаете?
Верзила-главарь аж руками тут всплеснул, возмущаясь.
– Гля, робяты, что за нахал, а?! Он вроде как условия нам какие-то ещё ставит али ваньку пред нами валяет? Это в его-то незавидном положении! У же борзая щень!
Бормотным хором и нестройным ором поддержала решительно предводителя его кодла, но недолго продолжалася их ругня, ибо громила руку поднял и враз её оборвал.
–Слухай меня, цыплячья тля, – заявил он деловито, кривляясь рожей небритой, – Я вот чё тебе предлагаю... Для первоначалу ты кошелёчек свой мне с поклоном преподнесёшь. Та-ак... Потом... э-э-э... на карачках к ножкам моим не дюже чистым – во! – подползёшь, и со сладострастием явным их облобызаешь. Хы-гы-гы-гы! Ну а напоследок мы это... ногами тебя от души попинаем и ежели чего тебе сломаем, то уж не обессудь – снисходительным к потехе нашей будь! Веселимся, понимаешь, без излишних затей – как умеем.
И ухмылку глумливую растянул аж до ушей.
Вся банда, конечно, за животы от хохоту похваталася, а кое-кто из посетителей бочком-бочком – и в дверь ретировался: почуяли видно обыватели, что запахло тут жареным, вот в бега-то и вдарились. А Яваха смотрел на этих ублюдков, смотрел, и наглость их вопиющую едва-то терпел. Дух буйный у него даже под горло подступил, и сердце ретивое ходуном в груди заходило, но всёж-таки он нрав свой горячий укоротил и вот как скопившееся негодование разрядил: как вмажет ладошкой по столешине от души! Ажно кувшин вверх подскочил на аршин!
Все враз и смолкли и уставились на Ваню точно волки.
– А у меня вот другое имеется предложение! – гаркнул он голосом молодецким. – На ручках давай-ка поборемся! Ну – кто из вас тут здоровый? Выходи давай, не боись – за стол напротив садись! И вот чего я предлагаю: ежели я проиграю, то в полную вашу власть поступаю, а ежели побеждаю – иду себе куда пожелаю!.. Ну чё, по рукам?
Все опять тут захохотали, обрадовались, оживились, а потом на главаря вместях навалились и на Яваново предложенье согласиться уговаривать его принялись. Тот недолго, правда, думал, криво этак усмехнулся, на стул тяжко плюхнулся, посуду рукою на пол смахнул и вот чего, хрипя, заганул:
– Добро, молоколюб! Идёт! Отчегож не потешить удалой народ… Только ты, сладенький, позабыл видно, что условия здеся мои, и они таковы: коли я тебя положу, то я с тебя с живого шкуру спущу, на кол тебя насажу и на огне на медленном поджарю; ну а ежели ты руку мою к столу прижмёшь, то, клянусь, на своих двоих отселя уйдёшь! Я тебе только – в награду за твою храбрость! – глаза на хрен повыкалываю, ухи к свиньям обрежу и это... три ремня со спины твоей вырежу! Ы-хы-гы-гы-гы-хы!.. Ну чё, касатик, согласен?.. Ага! Вижу что согласный, раз сидишь безгласный.
И впрямь ничего не ответил скоту этому витязь, только зубы плотнее он стиснул да глазами ярее блиснул. Вот уселися они один против другого поудобнее, локти на стол установили, руками сцепилися и по знаку одного из разбойников друг на друга мощно навалилися. Напрягся нешутейно главарь, Яванову руку мёртвой хваткой сжал, и ну её гнуть да к столу пригибать... По всему было видать, что силёнка у адского греховодника водилася, ибо ручища евоная мышцами страшными аж взбугрилася. Ну а Ваня зато силу свою богатырскую пока не показывает – даже немочь некую притворно выказывает. Поборолися они малость, и стал Ванята как бы чуток сдавать: щёки надул, глаза выпучил, брови мученически скривил – вроде как совсем его этот медведь задавил...А кругом-то гвалт стоит несусветный: разбойники в запале орут, визжат, ногами топают, свистят, по ляжкам себя хлопают... Души свои тёмные таким способом потешают, развязку для себя приятную уже предвкушают... Главарь же с удвоенным жаром на Явана приналёг, всё больше и больше Ваня этому лихоманцу поддаётся – совсем уже почти ничего до победы тому остаётся. Кажись, вот оно, последнее нужно всего-то усилие, и этот сосунок вконец тогда обессилит...
Да только что-то вдруг в схватке ихней переменилося: рученька Ванина более вниз-то не клонилася! Принялся он её, руку-то, помаленечку выпрямлять... Небыстро эдак, едва заметно, да очень плавно – но неуклонно, главное... Ор да гомон от этого поворота в борьбе азартной только сильнее стали, но главарю это, видать, не помогло ни капельки – он лишь пуще устал. Побагровел он весь, на шее толстой жилы у него вздулися, точно верви, а пальцы его от неимоверного сжатия аж побелели. Ну а Ваня своё знай гнёт, нажимает, роздыху никакого врагу не даёт и последние силы из него выжимает... Наконец выровнялись их руки. Только Ванюхе и этого мало. Наклонил он чуток ручищу взмылённого главаря, лицо своё разгладил, прямо в очи детине, кровью налитые, посмотрел, а потом – хресь! – и раздавил его ладонь в своей длани крушащей, да об стол ею – тресь! Завопил громила поверженный дурным голосищем, в комок скрутился, за ручку свою покалеченную схватился, а у его ватажников смех да ор на губах замёрзли. Немою толпою застыли они возле… Вскинул тогда Яван голову, аки лев грозный, и глянул на разбойничков обалдевших взором неласковым и серьёзным. И таким ледяным этот взгляд-то Яванов им показался, что горячая кровь у них в жилушках приостановилася, и в глазах у них ажно помутилося.
–Ну, нелюди,– звук негромкого Ванькина голоса был ужасен, – долг, говорят, платежом красен! Получайте же справедливую расплату за свою неправду! Держитесь у меня теперь, гады!
Взялся он споро за края столика-то дубового, али ещё там какого, вознёс столик скорёшенько над буйной своей головушкой, перехватил его живо поудобнее да и принялся им во гневе помахивать. Маханул Яванище столом-то налево – просека!.. Маханул направо – дороженька!.. Быстрёшенько всех разбойничков окаянных столиком и уложил – никого в живых-то не оставил... Да и поделом им, подлым, свершилося! А и нечего им, тварям поганым, гулять-лютовать да людишек жестоко помучивать! А и нечего им, беспредельщикам, ни на белом, ни на небелом-то свете жить-поживать да чужого добра наживать! Получили тати эти справедливую кару полностью за то, что распоряжалися во зло своей вольностью!
Вот лежат побитые вороги на грязном полу вповалку, а над ними грозный высится Ванька. Столиком-то он более не махает – лишь взором пламенным полыхает да грудью полной воздыхает. Из корчмы-то постояльцев оставшихся будто ветром посдувало. Один лишь корчмарь остался, ни жив ни мёртв он стоит, побелел как мел, глаз повыпучил, обоссался, да от ужаса ещё икать вдруг стал... Наконец он кое-как в руки себя взял, столбом соляным стоять перестал, к Явану затем семенящею походочкой приближается, в ножки самые с раболепием ему поклоняется и такую речь-то ведёт:
–А не желает ли богатырь молодой спать-почивать изволить? Милости вас просим! Я счас живо кроватку-то приготовлю, и не на топчанчике в чулане клоповом, а на постельке пуховой для дорогих гостюшек!
Яваха-то понемногу успокоился и чует внезапно, что очень он устал. Смаривать его быстро стало – так в сон-то и клонит... Что, думает, со мною такое – будто зелья выпил снотворного! Покачнулся он, за стенку ухватился и заявляет языком заплетающимся:
– Верно. Спать я желаю, хозяин. Веди скорее на свою постель. А этих, – указал он походя на убитых, – из корчмы-то повыбрось! Не место им здесь – тута ведь не покойницкая. Завтра похороним...
– Не извольте беспокоиться! – отвечает хозяин с поклончиком. – Всё как надо сделаю – сам кого нужно похороню.
Привёл Явана корчмарь в роскошную видом спальню, а там у стены кровать стоит шикарная, периною покрытая мягкой. Лёг на неё Яваха, не раздеваясь, да и заснул богатырским сном.
Долго ли он там спал али нет, то неведомо, только приснилося ему вот чего: будто бы лезет он на скалу высокую, карабкается туда, пластается, за выступы да щели цепляется и ловким телом своим в ложбины вжимается. И уж почти что до самого верха он долез – руку толечко вроде протяни! – а скала в ту самую минуту возьми и накренись. И сорвался Ванюша наш вниз!..
Странный сон... Да и сон ли это в самом деле?.. Просыпается Ваня, глаза разлепляет – вай! – точно ведь падает! Да так-то быстро! Глянул вверх витязь, а над ним кровать, боком повёрнутая, торчит, и рожа корчмарская ухмыляющаяся видится. Тут кровать – хлоп! – на место прежнее стала, а Ваня долетел до дна глубокой ямы и обо что-то острое и твёрдое с размаху ударился. И ажно дух в нём весь зашёлся – до того страшный ударище по почкам и хребту ему пришёлся! Едва-едва не заорал усилок от боли невыносимой... Поначалу и двинуться был он не в силах, а потом полежал-полежал и кое-как всёж пришёл-то в себя. Боль жутчайшая в теле его ударенном поунялася малость, а зато ярость немалая, наоборот, пошла в рост. Огляделся он вокруг и видит – ямища некая под домом вырыта... А может и естественного происхождения то было углубление: пропасть, к примеру, какая-нибудь или пещера... И будто включенным там оказалось естественное же освещение: всё вокруг своим светом мерцало-переливалося, превесьма впрочем тусклым и мрачным прям донельзя. Оглядел Яван место, в котором оказался нечаянно, и ужаснулся он тому что увидал. Из земли-то на дне ямы колья острозаточенные хищно торчали, а на них скелеты и тела истлевшие были нанизаны как попало, и смрад ощутимый стоял от плоти разлагающейся. Бр-ррр! Мраки!
Яваха же, к счастью, особого вреда не испытал: и тут его броня небесная спасла и удар потрясающий на диво стойко перенесла. Только, падая, пару-тройку кольев вострых богатырь своей тяжестью снёс, отчего фонари синяков огромных на своём теле понёс. А так, отделался он, в общем-то, пустяком – не удалась с ним затея эта подлая, устроенная коварным врагом. «Добро!..– подумал Ваня, гневом праведным всё более распаляясь. – Надо как-то отселева выбираться да с «радушным» этим хозяином неплохо бы поквитаться. Только вот как?..» А тут он глянул – лесенка деревянная по стене вверх тянется. Видать, это корчмарь по ней к своим жертвам спускался и тела ихние, паук жадный, обирал. Небыстро Яван тогда привстал, от боли невольно ойкнул да по лесенке этой, не мешкая, полез. А вверху дверца оказалась, в скалу врезанная, и запертая на ключ с той стороны. Ванюха на неё плечиком могутным слегонца надавил и без лишнего шуму наружу и выдавил, после чего вон вышел и по ступенькам, как бы из некоего подвала, наверх поднялся. По проходу же на цыпочках стал он красться, чтобы тать его этот не услыхал. Заходит Ваня вскорости в общую залу, глядь, а там разбойники по-прежнему на полу-то валяются, а толстый корчмарина спиною к Явану стоит, мотивчик какой-то под нос себе гундит и в котомке Ваниной руками шарится.
–Да вроде я с тобою расплатился, хозяин! – воскликнул зычно Яван, а корчмарь, его услышав, как вдруг подпрыгнет со страху. Обернулся он резко к Ване, живым и невредимым его увидал и чуть было дуба на месте не дал. Стоит перед витязем воскресшим этот паразит, как осиновый лист на ветру дрожит, открытым ртом воздух глотает, а чего сказать-то, не знает...
– Ну а коли ты считаешь, что я недостаточно с тобой рассчитался, то я согласен и доплатить, – усмехнулся Яван, да только его усмешка хозяина видно не обрадовала.
– Пощади, пощади, богатырь! – завопил он, придя в себя, неистово. – Не лишай жизни! О-о-о! Не по своей я ведь воле подличал! Это они, разбойники эти окаянные, насильно меня воровать заставляли! Пощади, сын Ра! Помилуй!
–А это тебе не оправдание, коли ты волю свою вольную дурному подчинил! – промолвил негромко Яван и к корчмарю решительно двинулся, – Это обвинение тебе несомненное!..
Тот на колени опять, значит, рухнул, головою об пол-то – бух! – ручищи потом заломил, голосищем дурным заблажил...
Сплюнул в сердцах Яваха:
–Ах ты подлая мразь! Да я об тебя и руки марать даже не желаю! И коли тебе, жадина, золота моего было мало, то я с тобою по вашему обычаю рассчитаюсь!..
Схватил он мерзавца этого за ворот и незамедлительно в спальню его поволок. Корчмарь-то вопит, упирается, сопротивляться неизбежному пытаается, да только Ване нипочём его старания, и на вопли его он – ноль внимания... Притащил Яван гада вероломного в спаленку, быстро кровать предательскую осмотрел и обнаружил в ней рычаг потаённый. Уложил душегуба Яван на постелю ту роскошную, на коей и сам он недавно ещё полёживал, да на рычаг не мешкая и нажал. Опрокинулась к стенке лежаночка скоро, и полетел коварный вор навстречу гибели своей заслуженной, только завыл напоследок прежутко. А потом только чмяк – и сделалось тихо. Покаралося, стал быть, и это лихо.
–Поделом тебе, рыло небритое, и расплата за гостеприимство твоё ядовитое! – Происшедшее Ваня отрезюмировал. – Каков привет, таков и ответ, а на лихость злую терпения нет!
Разыскал он палицу свою верную, котомку через голову перекинул и место сиё погибельное покинул. А перед тем корчму с четырёх сторон подпалил и, глядя на пламя вскинувшееся, сухие стены охватившее, крикнул:
– Гори же ты адским пламенем, осиное гнездо!
Да оттудова и ушёл.


Как в приморском городу изводил Яван беду.

Так цельную ночь и прошагал Яваха без роздыху, да полный день до вечера ещё протопал. В поле чистом переночевал, на горячую свою кровь положившись, и прямо опять зашагал, в дальнюю даль устремившись. За всё-то время один только раз и поел он, когда у хмыря какого-то старого дрова подрядился поколоть, а так-то к местным он ни ногой – вреднющий оказался народ. К полудню дня нового приходит он наконец к широкому морю, где багрового цвета волны ходили ходуном на просторе, а по спинам тех волн странных кораблики парусные летели – к пристани видно пристать хотели. И увидел Яван, что на берегу высоком город большой стоит, и путника утомлённого вовнутрь зайти манит. Оглядел Ваня град, а он стенами немалыми огорожен, да с башнями каменными ещё, как в обществе гордецов и положено, а возле градских врат стража стоит привратная, довольно собой таки грозная... Ну, для Ваньки-то их грозность несерьёзная. Единственно, что он на дороге той неторной один был-одинёшенек, а более-то и ни кого. И где, спрашивается, народ?..
– Кто таков? – старшой видно стражник Ваню пытает. – Откуда, человече, идёшь, да куда, стало быть, бредёшь?
– Странник я, – отвечает ему Яван. – Иду вот себе, путешествую да своим путём по земле шествую. Куда глаза глядят – туда, значит, и я...
А стражи вдруг сразу заулыбалися, видом неожиданно переменилися, в стороны подалися и в пояс Явану поклонилися. Весёлой гурьбой потом его окружают и жестами радушными в город зайти приглашают – даже пошлины не берут с входящего.
– Мы, – говорят, – странникам всяким да ходокам завсегда дюже рады! Нету для нас пуще отрады, чем путника какого возле ворот встретить и в городу его у себя приветить! Да вишь нечасто нас люди добрые таперича навещать-то стали – мы их и ждать-то уже устали…
Удивился чуток Ваня, но виду не показал и расспрашивать стражу ни о чём не стал. Плечами он лишь пожал, палицу на плечах поудобнее передвинул и далее по мостовой себе двинул. Идёт по улочке не дюже широкой, с любопытством вокруг озирается и местному люду слегка поражается... Люди-то они конечно, как люди, в общем-то довольно обычные, не сказать что видону какого непривычного. Одеты правда чудно: в балахоны цветные просторные, на ногах обуты лёгкие сандалии, а головы у всех обмотаны пёстрыми повязками. Ну чисто как в какой сказке…
Только вот чего ещё Ванёк заприметил: а где же тут, думает, у них дети? Всяких прочих возрастов в достатке везде тута шляется, а ни однюсенького ребёночка нигде не наблюдается. Потому-то, смекает он, и люди здесь не шибко весёлые – какие-то отупелые вроде да скучные, словно недугом неким замученные... Вот идёт себе Яван, бредёт, а позади него обываталей немалая толпа толчётся, ибо всем поглядеть на пришельца неймётся, но никто к чужаку поближе не подходит – вокруг да около пугливо лишь ходят. Через время через какое-то выходит Ваня на площадь. Большая то была площадь, красивая такая да нарядная – будто парадная. Вся мостовая на ней была блестящими камнями искусно выложена, здания всякие, затейливо построенные, вокруг стояли, а на самой средине фонтан струеобильный на каменную скульптуру там разливался и брызгами мелкими весело вниз рассыпался.
И видит тут Яван – процессия пышная навстречу ему идёт-поспешает. Впереди всех старик некий, высокий да худой, шествует в одеждах белоснежных, пошитых художественно и узорами золотыми облагороженных. Седые длинные власа у сего старца гладко расчёсанные по плечам лежат, а на главе его венец роскошный, камнями драгоценными украшенный, гордо усажен, ну а в деснице, перстнями блескучими унизанной, посох резной зажат. За стариком же сановники нарядные толпою нестройною семенят. Только они к Явану стоявшему приблизились, как он в пояс по расейскому обычаю им поклонился и здравия вежливо всем пожелал, как то делать и полагалося. А старик властительный Ване в свой черёд кивает приветливо да улыбается тоже.
– Поравита и тебе, странник, гость дорогой! – восклицает он старческим голосом. – Кто таков ты есть и с кем познакомиться нам будет честь?
– Зовут меня Яваном, – отвечает старику Ваня. – Я в пекло подземное с самого белого света иду, чтобы отвести от людей наземных большую беду. Много уже дней хожу я по вашим краям, да только вот не везде мне тут рады...
И едва лишь Яван представляться окончил, как в толпе вдруг все зацокали да заохали, и волна возбуждения несомненного по людишкам тутошним прокатилася. А старик этот белоликий от удивления несомненно великого посох даже из руки уронил и, уставившись на Ваню восторженно, слезу умиления обильную обронил. А потом возопил голосом надтреснутым:
– Славен будь Ра, Отец наш небесный! Сколько мы здесь обитаем, никогда ещё живого собрата в несчастных наших краях не видали! И слыхом даже о чуде таком не слыхивали! Глядите, люди – вот оно чудо великое! Живой человек в чистилище снизошёл и не к кому-нибудь, а к нам в гости пришёл! О боже! Счастье-то какое!..
И от явления чудесного Ваниного началось в толпе этих тормознутых подобие ликования. Никто, правда, не орал громко, не прыгал и ногами в экстазе не дрыгал. Только сотни рук махающих над головами вдруг взвилися, и у многих слёзы на глазах ещё появилися. А старичина походкою горделивою к Явану стоявшему продефилировал, приобнял его несильно, потом несколько от себя отстранил и вот чего с пафосом явным проговорил:
– У нас, дорогой странник Яван, ты самый радушный приём найдёшь и получишь всё что захочешь! Я тебе то твердей некуда обещаю, поскольку я правитель града сего князь Самар! Будь, Ваня, ласков, старика не обидь – прошу в палатах моих гостем побыть!
Да за локоточек легонько Ванька берёт, во хоромы свои просторные его ведёт, на подушечки мягкие парня усаживает и по всякому гостя свово уваживает. Слуги его проворные яства лакомые приносят да питья разного. Хозяин же ласковый приглашённого воя угощает и угодить ему во всём чает, а Яван-то упрашивать себя зазря не заставляет: яства всяко-разные за обе щеки уплетает, ага... Вот откушал он, попил, утробушку слегонца поднабил, и молочка под конец попросил. Ну ни в чём в этом доме отказу ему нету – вмиг исполнили просьбу и эту! А потом речь завели неспешную, болтают о том да о сём, о пятом-десятом, о ерундовине всякой... На Явана челядь придворная, слуги, сановники и прочие охочие во все-то глаза глядят и невзначай как бы прикоснуться к богатырю хотят. Где ж это, думают, видано было, чтобы живёхонький совсем удалец припёрся бы нежданно-негадано в их городец!
– Ты, Яван, я полагаю, витязь зело могучий... – говорит Ванюхе Самар, пользуясь случаем.– Чего головою-то качаешь? А как же иначе? Я тебе прямо скажу, ага – напрямик – раз имеешь ты волю в аду хаживать и даже в пекло самоё дорожку желаешь налаживать – то ты и богатырь! Это уж как пить дать... Мы-то, грешники великие, не можем произвольно града сего покинуть, ибо держит нас неодолимо незримая некая сила. Вот разве по морю плавать сподоблены, моряки мы в округе знаменитые – ого-го! – ни перед какою бурею не дрожим и способностью к мореходчеству оченно дорожим.
Дедуля этот Самар весьма словоохотливым человеком оказался. С превеликим удовольствием он с собеседником своим беседовал, да всё на безлюдье окрестное сетовал. Жалился он зело, что и переговорить-то в последние годы ему было не с кем, а купцы и матросы заморские почитай все знакомые к ним хаживают и новостями старика нечасто уваживают. По дороге же той, коей Ваня сюда прибыл, давненько-то уж люди не ходили: говорят, будто объявилася в краю том бедном шайка страшная неких нелюдей, а вдобавок к этому завёлся тама ещё и людоедище-лев. Вот поэтому дескать и не стало разных хожалых людей, ибо всех, кто по дороге той заклятой ни идёт, нечисть проклятая лавливает, терзает, убивает да жрёт. Боится народ...
– Ну коли так, – Яваха тут слово в Самаров монолог вставил, – то это пустяк! Бояться вам более некого, так что ждите вскоре гостей и считайте, что я из них первый…
– А это отчего же так, Ваня? – недоумение немалое взяло Самара. – Невже нежить та сгинула да пропала и на тебя потому не напала? А?
– Не-а, – покачал головою Яван, руки платком утирая, – Скорее будет наоборот: потому и пропала, что не на того напала. Это я их шалить-то отвадил и уж не знаю даже на какой свет спровадил.
Ну тут и началась вакханалия! Взволновалася публика любопытная, не поверила Ваньке видно: загудела, забурчала, загалдела, закричала... Само собой, охи всякие послышались да ахи... Самар и говорит Явахе:
– Как ты там себе ни хошь, Яван Говяда, а рассказать об этих подвигах тебе будет надо! Прям терпёжу у меня никакого нету, как жду я, чтоб ты нам об этом поведал!
Ванька и рассказал, не дюже правда хотя:
– Ну чё рассказывать-то?.. Поначалу-то львина хищный на меня наскочил. Зашёл я как-то в одну избу, а он, гад – шасть! – да коня моего и загрыз. А я, болван, палицу снаружи оставил. Мама даже сказать не успел, как зверюга уже и на меня насел... Здоровая такая дура... Во – на мне теперь его шкура!..
Взял Ванюха какой-то фрукт, пожевал, пожевал его задумчиво. А те сидят, ждут... Наконец Самар не выдержал, вопросил:
– Всё что ли?
– Ну... – кивает Яваха, словно дебил.
– Так я не понял – кулаком его... ты что ли убил?
– А-а... Вот этими руками задавил, – и Ванька плод напополам разделил. – Кулаком бить несподручно было: этакая же громила!
– Та-ак... Ладно... – усмехнулся, не веря, Самар, – ну а с разбойниками ты как сладил? Небось палицею побил?
– Э-э... – пошкрябал подбородок Яван, – Тех я столиком уложил. Вот так: бам! бам! бам!..
Все здесь как рассмеются. Видят – парень-то плут: шуткует напропалую. А складно ведь, думают, врёт!.. Проходимец короче какой-то!
– Эти разбойники окаянные, – балагурил далее Ваня, – в корчме одной ко мне привязалися. Сижу я, значит, в уголку, никого вообще не трогаю, поужинал на славу, а тут эти – раз! – и заваливают. Ни с того ни с сего пристали: кошелёк, говорят, давай! Я было дал, а им, гадам, мало: хотели меня на карачках ползать заставить да ноги их вонючие предлагали пооблизать. Я, естественно, отказался – я ж ведь подлизою к ним не нанимался. Да и нечистоплотное это, скажу, занятие ноги кому ни попадя-то лизать – того и гляди заразу какую-нибудь подхватишь! П-фу! Чуяли бы вы, как чоботы у ихнего главаря воняли, вас бы и не так проняло... Да и не эстетичная это видуха! Представьте себе: я у какого-то там хмыря ноги облизываю с усердием! Ну бред... Отказался, короче, наотрез, говорю: братцы, извините, но у меня-де... радикулит. Так те как обиделись... о-о-о!.. шкуру пообещали с меня спустить, это... на кол ещё посадить, потом поджарить, и наверное сожрать... Чё ты тут будешь делать? Пришлося столик в руки-то брать...
И Ваня ёрнически развёл руками.
Ох и весело присутствующие рассмеялися. Всей почитай толпой за животы они держалися, даже сам Самар. Сильно им Яваха настроение-то поднял. Насилу они успокоились через времечко-то немалое. Ну ей-богу, думает Ваня, словно дети какие малые...
– А кстати, – спрашивает он, – отчего это детей у вас нигде не видно? Гдеж это такое видано?
– Э!.. – враз огорчился дед. – Дети – это счастье великое, а мы, несчастные, наказаны тут без особой радости жить. Наши радости нам не в радость! Как кто из нас помирает, так в то же мгновение новый человек на его месте появляется. Не обязательно что молодой, бывает что и старик из воздуха-то родится. Ы-гы! Мы ведь и на белом свете ещё живя, детей-то не заводили. Да-да! Романы вовсю крутили да дела суетные вертели, а вот обременять себя заботою лишнею не хотели. Для себя лишь мы жили-не тужили, поэтому в чистилище кару за то несём, скуку свою в клетке этой пасём. А сколько кому муки такой отмерено, мы не ведаем. Не поверишь – все поголовно помереть здесь желаем, потому как это уход наш есть долгожданный, и счастье тому, кто своею смертью погинет, ибо в свете белом он тогда возродится и на дело доброе, может быть, пригодится. Ну а коли не своей – то беда: в самое пекло провалится он тогда.
Тут за разговорами и вечер наступил на дворе: как-то всё потемнело, и даже холодом с окон повеяло. Видит Ваня – люди тревожными отчего-то стали: никто более не смеётся, и разговор, как ранее, не ведётся. Многие окрест заозиралися, будто кого неведомого узреть боялися. И в это время, когда явным стал в людях испуг, слышит Ванюха: в двери кто-то стук да постук... Поначалу он этому значения даже не придал, подумал, что это ветка от ветра тама скреблась, а потом глянул он на присутствующих людей, а те как мел все побелели и от ужаса застыли где сидели. Двери же – скри-и-и-п! – тихохонько этак отворяются, и гнусное видом страшилище на пороге вдруг появляется. Толстый-претолстый был то мужик: мохнатый весь, смрадный, чёрный, с преогромною жуткою мордою... Чуть в проём-то дверной пролез, нечисть премерзкая. Кое-как он своё тулово вовнутрь впихал, глазёнками свинячьими повращал, ротищем губатым пожевал, ушными лопухами похлопал и дальше себе потопал... Смотрит Яваха, а у него ещё и рога во лбу торчат, как у козла, и смекнул он тогда, что пожаловали к ним силы зла.
Все же прочие сидели, точно оцепеневшие, и тишина вокруг сгустилася прямо зловещая. Битком в зале было народу, а никто и пальцем не пошевелил. Сидят там полным составом, как кролики какие перед удавом. А сей вылитый урод топ да топ себе вперёд... Ни на кого вроде и не смотрит. И что-то бубнит себе под нос, как бы напевает или стишки некие читает. Прислушался получше удивлённый богатырь – а и впрямь-то страшила вирши декламирует. Вот, значит, какие:

Соберу я тушки,
А в тех тушках –душки
Тушки отварю-ю-ю!
Душки уморю-ю-ю!
Ух-ху-ху-ху!

Тут, откуда ни возьмись, огромный мешчище в лапах у чудовища вдруг появился. Он мешок-то раскрыл, затем к человеку какому-то сидящему, от ужаса затрясшемуся, подвалил, в глаза ему быстро заглянул, жутко хохотнул, а потом хвать его, и в мешок затолкал. К другому подошёл таким же образом, к третьему, четвёртому – и этих в мешок. Затем далее по залу заколдыбал… Не всех, правда, брал – выборочно. Иного горемыку понюхает-понюхает с шумом, да и оставит. И снова себе везде расхаживает да добычу деловито высматривает: словно морковку из грядки людишек таскает и в бездонный свой мешок опускает...Что ещё тут за чёрт, удивляется Ванька?! Неладное, видит, тут творится, а нечистая сила ладана, говорят, боится... Ну, у Явана ладана-то никакого нету – кувшин лишь под рукою оказался, из коего он молочко попивал. Схватил Ванюша пустёхонький сей кувшинище, да и запустил что было сил им в страшилищу. И попал аж точнёхонько в лоб! Кувшинок-то – хлоп! – на мелкие кусочки разлетелся, а нечистый от неожиданности на задницу толстую сел, от ярости завопил, кулачищем Ваньке погрозил, а потом на ноги подхватился и... вдруг на утёк пустился! Смутил его, очевидно, непреклонный Яванов взгляд, вот драпаля чёрт оттеля и дал. От злости лишь стал бурой масти. К дверям только шасть – да насилу-то пропихался! Выскочил кое-как – и ходу! Даже мешок позабыл с народом.
Ох и радости-то было, когда люди запуганные в себя наконец пришли и всех пленённых целыми и невредимыми в мешчище нашли. Кто завизжал, кто засмеялся, кто по зале скакать принялся, а кто заплакал да зарыдал, когда апосля тьмы мешка свет увидал. Ну а величественный Самар на ноги неспешно восстал, аж до самого пола Явану поклонился и тоном торжественным к нему обратился:
– Спаси Ра тебя, сияр Яван Говяда! Ты и в самом деле герой величайший, удали невероятной и воли просто редчайшей! Не иначе как сам Ра тебя к нам и послал, чтобы от нечисти нас защитить да правде чуток поучить! Честь и хвала тебе от нас великие!
– Да ладно, чего там, – смутился даже витязь. – Всего-то делов, что посудину расколошматил, а вы меня за то хвалите. Лучше расскажите, что это была за наглая морда, перед которой вы все заколодели? Неужто в ужас такой пришли, что сил для борьбы с ним не нашли? Откровенно говоря, не верится...
Самар тогда вздохнул тяжело да разбито на ковёр опустился, взглядом резко посуровев. Опечалился он явно, да Явану и отвечает:
–Эх-хэ-хэ-хэ-хэ! Да как же нам бесов сих не ужасаться, друг мой милейший, когда они противу нас куда как сильнейшие?! Это же чисто погибель злая наша, дорогой ты мой Яваша! В старину-то люди в этом краю жили неплохо: большого горя они не знали и пагубу эту в глаза не видали. Жили себе да жили и тужить особо не спешили. Только однажды появилася в городе нашем нечистая сия сила, и замок князя тогдашнего для себя она захватила. И с тех пор как свили бесы в замке себе гнездо, не стало нам от них ни сна, ни покою и никакого совсем отбою. Шляются черти по ночам, где хотят, страх великий в людских сердцах наводят и даже, как видишь, в покоях моих бродят. А несколько раз в году и того жутче, проклятые, поступают: людей для себя подходящих они отбирают и в замок к себе в мешках уволакивают. Потом всю-то ночь длинную страшные оттуда несутся вопли да крики, и музыки громкой шум, и топот гулкий, и хохот дикий на всю-то округу раздаются... Видимо, бесы несчастных людей мукам немыслимым подвергают, себе забаву да пропитание таким путём доставляют. А наутро лишь кости обугленные слуги во рву находят. Вот такая чертопляска у нас Ваня, выходит...
Помолчал, помолчал Яван, лоб нахмурил, желваками поиграл, а потом – бац! – по коленке себя вдарил, на ноги с решительным видом подскочил, да и отрезал решительно:
– Я тотчас в этот ваш замок направляюся! С чертями сиими пообщаюся малость, да на месте и разберусь, что там к чему!
Все только сдавленно ахнули. От веселья-то былого бесшабашного и следа даже не осталося. А князь Самар за голову седую схватился и голосом надрывным к Яванушке обратился:
– Ой, не ходи, Яване, не ходи! Ты-то один, а их ведь чёртова туча! Побереги себя лучше! И вообще – это дело наше, зачем тебе туда соваться да душеньку свою опасности зря подвергать? Не ходи, а, Вань!..
Только Яваха не слухает его ни мало. Палицу он подхватывает да к двери споро направляется. На пороге же оборачивается, весело всем улыбается и убеждённейше заявляет:
– Ничего, ничего! Чертей бояться, то и в ад не соваться! А коли кто неправду править боится, то лучше тому и не родиться! Ну, землячки– прощайте, и назад меня дожидайте! Да не печалуйся так, народ – дам я чертям укорот!
Вышел наружу Яван, огляделся окрест неспеша и видит – замок этот самый чертячий на холме поодаль стоит, над другими строениями громадиной чёрной возвышаясь. Вот он стопы свои к замку сему и направил, а подойдя, голову вверх закинул и чёрные стены и башни взором любопытным окинул. И показалось Ванюхе даже, что пустые глазницы бойниц мрачно этак на него глядят, будто входить ему туда не велят. А кругом-то тишина зловещая чисто разлилася, да вдруг сыч на чердаке заухал где-то, и крысиный с подвала послышался вереск... Ох гиблое, гиблое место!..
Только Явана нашего этакою чепуховиною не ошарашишь! Смело шагает он по выщербленному мосту к воротам громадным, решительно со скрипом великим их открывает и внутрь без запинки ныряет. Затем через двор к массивному дому идёт, там опять широкие двери растворяет и входит бодро в тёмный проём. Осмотрелся на входе чуток, а там-то темно, неприветливо, только стены мрачные и пол мраморный своим светом угрюмо посвечивают, да не столько чего-то разглядеть помогают, как больше страху лишь нагоняют. А в углах-то паутина лохмотьями сплошь висит, а на полу пылища, грязь да всякая рухлядь валяется... Сразу было видать, что нежилое это место, людьми давным-давно покинутое, причём впопыхах очевидно кинутое.
– Эй, кто тут есть – выходи! – прегромким голосом Яваха крикнул.
Да только никто ему не откликается, лишь эхо пугающее назад возвращается. Чтож, нет так нет, думает Ваня, не беда это: походим, полазим, поразведаем – авось где чего и проведаем... И стал он по залам пустынным да по коридорам длинным ходить-бродить и во все углы заглядывать, не забывая притом и кругом поглядывать. С полчаса примерно там шарился, всё кажись поизлазил, а никого и не нашёл. По второму кругу пошёл... Наконец, где-то в глубине замка приходит он в весьма просторную залу. Оглядывается... Кругом колонны мраморные стоят, в высокий потолок упираясь, а посерёдке стол агромадный находится, поверхностью чистой сверкая, да стулья резные видятся, к столу приставленные. И опять, значит, никого... Прислушался чутко Ванёк – ни звука тебе, ни шороха. Как повымерло всё, ей-богу! «Да что же это они, проклятые, – взгорячился душой Ванята, – в прятки со мною что ли играют? От же ушлые твари!.. А может блукают где-то да шляются?»
–Эй, хозяин! – вновь вскричал он, – Хорош хорониться – время уже и появиться! А ну вылазь, кому говорю! Дай хоть на тебя посмотрю...
Голову назад поворачивает – и аж прочь отшатывается в замешательстве: натурально возле его лица, аккурат за самой его спиною преогромная харя в воздухе висит сама собою! Не меньше серванта величиною!.. Висит, значит, и жадно на Ваню таращится. И такая-то собою преотвратная – описать невозможно!
Жутью могильной повеяло на Явана. А Харя ротище губастый распахнула, смрадом тошнотворным на богатыря дохнула, вислым носищем обнюхала его всего и просипела зело довольно:
– Уй, какой чудненький людяшок к нам пожаловал! Хы-гы-гы! С виду, правда, гаденький, а по запаху зато сладенький! Да ещё и живой-то вдобавок! Славно, славно! Давненько мы живёхоньких-то не терзали – одни мёртвые попадаются, ангел бы их побрал!
И в ту же минуту осветилася вся зала кругом непонятным образом, да такой-то резкий визг по ушам Явана полоснул, будто тыщу свиней кто-то там одновременно зарезать надумал. И отовсюду, точно из пустоты, целая оравища мерзкой нечисти тама явилася: только хлоп, хлоп, хлоп – и сделалось их враз полно. Были все как один они голые, худые, хвостатые, морды тёмные у них были, страшные, рогатые – ну в точности как Ванёк их и представлял... Как стали они вкруг него скакать да вихрем носиться – по-своему, значит, ликовать да веселиться, что у него даже в глазах зарябило, да впридачу от ихнего хрюканья, лая и блеяния натурально уши позаложило.
Набрал Яван в грудь тогда побольше воздуху, да как гаркнет на эту кодлу громовым голосом:
– А ну-ка, гады, молчать да у меня над ухом здесь не кричать!!! Растакую вашу чёртову бабушку!
И палицей для пущего эффекту по полу бахнул. Всё и затихло сразу по его приказу. Только штукатурки куски с потолка посыпались, а нигде и писку даже более не слышалось. Яван же продолжал уже потише, благо в тишине наступившей его прекрасно было слышно:
– Я с вами, нечисть поганая, не шутки пришёл здесь шутковать, а желаю шайку вашу, лейку вон с этих мест повымести да дух ваш вонючий навсегда отсюда повывести! Ужо я справлюся, не сумлевайтесь!
Все в ответ ни звука – должно быть оторопели. Одна лишь Харя хрюкнула и спрашивает недоверчиво:
– А это интересно, как ты сделать-то намереваешься? Доселева, надо заметить, ни один человечишко грешный нас так-то, как ты, не пугивал да эдак-то вон не ругивал...
– А вот как! – вскричал, не волокитясь, Яваха, да палицей своей скоробыстрой – тюк! – бесу одному ближнему по маклыге и стукнул. Тот аж в сторону резво метнулся да нехило весьма об колонну огромную шибанулся. Завопил он истошней истошного, пузырями красными весь покрылся, а потом только лоп – и исчез без остатка, лишь облачко от него там образовалося, воняя уж очень гадко.
– А-а-а-а-а-а! – выдохнула тут вся орава одним ахом. А Харя зубы оскалила, как бы улыбку на рожу себе напялила... да какая там к лешему улыбка – пародия одна уродливая – и говорит сквозь зубы Явану:
– Ладно... Вижу, не простой ты человек, а особенный. Оттого-то видать и смелый больно. Да и палица у тебя знатная, не иначе как заклятьем заклятая. Ну-ну... А давай-ка по честному! В картишки с тобою перекинемся... В подкидного дурака?.. Ага?
Яваха балду малость почесал, чуток подумал и рукою махнул.
– Согласен! – он сказал. – Коль охота тебе в дураках побывать перед расплатой, то отчего же не сыграть! А на что играть-то будем?
– Ха! – обрадовался чертяка. – А вот значит на что!.. Сыграем давай три раза кряду, и коли хоть одну партию у меня возьмёшь, то тогда ещё поживёшь и вдобавок о чём хочешь, о том меня и спросишь. Клянусь всем на свете – правду тебе отвечу! Хе! Ну а коли ты в дураках останешься, то тогда – це! – с палицею своею расстанешься... Ну что – идёт?..
– Вот ещё выдумал, обормот! – несогласно воскликнул Ванёк. – Я чай тебе не какой идиот! Нет, мордочёрт, так не пойдёт! А предложение у меня другое — во какое!.. Ежели ты все три раза своё возьмёшь, то я сразу уймусь и отселя уберусь, ну а ежели я в дурака тебя разок посажу, то вот чего вам, безбожным чертям, скажу: из сего града навсегда выметайтесь и никогда здесь более не появляйтесь! Лады?..
– Ну уж нет! – Харя от возмущения аж в воздухе закачалася. – Что же это! Как-то неинтересно получается: ты значит туда, мы – туда... Тьфу ты! Ерунда!.. А давай во как: кто из нас победит, тот с проигравшим чего хочет, то и творит! Тебе, само собою, для победы и одного выигрыша хватит, ибо куда тебе со мною тягаться... Вишь какой добрый-то я? Ха-ха!
Подумал чуток Яваха да по столу ладонью и вдарил.
– А-а! – заявляет он решительно, – Валяй! Согласен!
В карты ведь он мастак был играть — мало кто удосуживался его обыграть. Уселся Яван за стол, а Харя напротив повисла и, откудова ни возьмись, ручищи корявые у неё появилися. Странно на это диво было смотреть – офонареть даже было можно: ну словно из воздуха торчат такие оглобли!..
А тут несут и колоду.
– Чур, я буду сдавать! – рявкнула Харя. – Я ведь всё же хозяин, а ты гость, вот и сдашь после...
– Э-э! – Яваха на то возражает. – Какой ты на хрен хозяин? Ты же насильник, захватчик и вор, и вот тебе мой приговор: раскидывай давай до пикового туза, чтобы минула нас буза! Кому тузяра из нас выпадает, тот картишки стал быть и швыряет. Ага?
Ладно. Харя не против. Напротив – ухмыльнулася себе загадочно, карты быстренько стасовала и преловко на две стопки их разбросала... Ей же туз и выпал, конечно. А иначе то как! С чертями ведь играть – добра не видать: те ещё плуты!
Ну, да и Ванька-то крут. Раскинула Харя картишки и, вишь ты – попалася Ваньше карта лучше некуда: сплошные картинки да козыря... Вот и стал он козырять почём зря. Харя ему шестёрку, а Ваня козырь сверху ложит, Харя семёрку, а Ваня туза или короля... Опа-ля! В короткий срок вся сильная карта у него и вышла, а пришла такая дрянь, что дальше некуда. И как Яван ни крутился, а пришлося ему Харин верх признать – удосужился он вчистую первую свою партию проиграть. Всё чертячье отродье от такого оборота в ликование бешеное пришло: такое веселье у них пошло, что стены кажись ходуном заходили. И противник Ванькин довольным стал, сидит, улыбается, гад... Один лишь Яван не рад.
Чтож, по второму разу раскинули. Теперь-то Яваха, как игрок проигравший, раздавал, да такую-то лядащую карту себе надавал, что прямо завал... Опять значит он проиграл – да быстро-то так! И, конечное дело, сызнова разгорелися тут чертячьи восторги. Всю желчь Ванюхе взбаламутила отвязная эта оргия. Призадумался он, губу закусил, глазами окрест покосил – никак в толк-то не возьмёт, отчего Харе карта сильная так и прёт!.. Да, здесь дело наверняка нечистое, наконец он смекает и без помощи светлой силы не обойтись ему будет никак, а то, неровён-то час, и в третий-то раз останешься в дураках... Взял он колоду тогда да как бы невзначай и приложил её к палице, помощи у Ра мысленно попрося. А потом хвать, и раскидал картёшки опять. Смотрит, попалась ему карта обыкновенная: не сильная дюже, но и не говенная. А Харя-то карты свои взяла да отчего-то и взволновалася. Уж и незнамо чё ей там показалося... Как стали играть по новой, так Ване враз фарт-то и попёр: всё лучшую да лучшую карту он с колоды берёт, и все какие есть Харины карты играючи прямо бьёт.
И тут замечает он, как чёрт с-под стола туза быстро достал и Ванькиного короля кроет им, как ни в чём ни бывало.
– Ах ты ж подлая мухлевала! – взорвался тогда Яван, и по носяре Харе своими картами как хряснет…
Та в угол и отлетела, а руки ейные, странное дело, возле стола висеть осталися и по-прежнему в картах копалися. Завопила Харя голосом дурным, заголосила, больше не бить её попросила, а то, мол, у Явана рука тяжёлая больно и ей, видите ли, больно... Ну, Яван-то на то усмехается. Далее играть он намеревается. Недолгое времечко прошло – выиграл он вчистую у этой бестии и ещё шестёрок на погоны ей навесил.
Нахмурилась Харя, озлела, посуровела, а рожа красная у ней стала и даже вспотелая.
– Твоя взяла, человече! – она просипела. – Ну, спрашивай о чём хошь: так и быть, отвечу...
– Хм, ладно, – говорит Яван, – спрошу, отчегож не спросить-то?.. А скажи-ка вот, беззаконная ты чертячья Харя, по какой такой причине вы сей несчастный город терроризируете, и отчего на обитателях его наглым образом паразитируете? А?
– Ха! – ощерилась весело Харя. – Чегож тут не знать-то!.. Всё потому, въедливый богатырь, что каждый тутошний житель за себя лишь одного здеся стоит, и другому в беде пособлять никто из них не спешит. И в жизни-то прошедшей, ещё на белом свете, у них такая ж привычка выработана была: за шкуру свою они зело опасалися и убытку личного пуще всего боялися. Хе-хе-хе-хе! Вот мы страхом этим и пользуемся: за их счёт живём да вольно себя ведём. И-эх, хорошо!
– Ну, раз так, – говорит тогда Яваха, – то, поскольку я в карты маху не дал и партию последнюю у тебя взял, то я выходит и выиграл. Получается – вы в моей власти... А ну-ка, черти богомерзкие, выметайтесь-ка отсюдова навсегда и не появляйтесь тут более никогда! Вон убирайтесь! Вон!..
Да с места решительно встаёт. А черти-то как зароптали, и эта Харя громче всех глотку дерёт:
– Это как же, – верещит, – ты выиграл, когда я тебя два раза в дураках оставил, а ты меня лишь один? Э, не-ет, человечишко, шали-и-шь – фуфло говоришь! Так мы тебя, окорочка-дурачка, отсюда и выпустили! Ты нам брат, здеся нужон... гы-гы!.. ну прям до зарезу вот нужон-то!..
И опять как загогочет. Пасть широко раззявила, а там зубища торчат, как колья, и красный язычище тяжело ворочается.
Рассердился тут Ваня преявно.
– Это ты брось, мурло поганое! – громким голосом он вскричал. – Ты, я вижу, не только в карты шулеруешь, но и во всём остальном мухлевать собрался! Предупреждаю один только раз: я вам не кусок мяса – я Яван Говяда, и со мной мухлевать не надо!
А Харя в это время как присвистнет... Вся свора оголтелая сходу на Явана и налетела! Насели на него черти крепко, точно собаки в лесу на медведя, со всех сторон его облепили, с ног даже сбили. Рычат, визжат, гады, за что ни попадя богатыря хватают, и на части прямо его разрывают да зубами острющими в тело евоное впиваются: кто в шею, кто в руку, а кто в ногу... Казалось, ещё немного, и ничего от парня не останется – с этих тварей-то станется... И ещё верещат яро: «Дай мне кус урвать! И мне дай! И мне!..»
Да только не по зубам оказался Яван этой кодле! Бронь небесная в который уже раз его выручила, от нападок чертячьих крепко оборонила; собрался Ваня с силами живо, да на резвы ножки и привскочил. Как тряханул он молодецкими плечами, так вся нечисть ошмётками с него и попадала – точно брызги с Бобика апосля купания. Ванька тогда к палице – хвать! Вкруг себя её ловко – верть! Только пок, пок, пок – будто шарики в воздухе лопнулись! И пошла расправа крутая!.. Не успел Яваха даже запыхаться, как всех уже пожёг окаянных, всех вроде до единого их полопал. А напоследок и главаря Ванюша достал и палицей своей его приласкал. Скочевряжилась Харя от Ваниного полосования, буркалы у ней наружу повыскаивали, щёки парусами раздулись, огневые пузыри на роже повыпучивались, а потом – чпос! – с концами исчез и этот прохвост, только вонь неописуемая шибанула Ваньке в нос.
Сделал дело доброе Яван да поскорее наружу ходу... Убежал он от этой вони, выскочил из треклятого замка и насилу-то отдышался. Ну и смердючие эти черти, думает – премерзейшие зело твари! Да и как иначе-то? Нечисть, она нечисть и есть. Такова им за то и честь... А пущай, гады коварные, не балуют да на горе горожан местных внагляк не жируют! Да и тьфу на них!.. Гля, а уже-то и утро... Осветилося всё вокруг, и самый воздух даже кажись. Море спокойное такое вдали лежит, да странное же, не как у нас – другой у здешнего моря окрас: уж больно багрянцем отсвечивает. Красноватые волны на бережок пологий эдак леновато нахлынивают и назад неспешно отливают, а дерева пышноволосолиственные и кусты густые, по берегам растущие в изобилии, царственным пурпуром, фиолетом и ещё невесть каким цветом посверкивают да переливаются. Красота! Хотя и не та, что под солнцем ясным: тута хорошо, а у нас ведь прекрасно... Постоял маленько Яван, чистым воздухом подышал, на виды окрестные полюбовался и к Самару в палаты подался. Через время недолгое туда приходит, пред княжеские очи является, а тот ему обрадовался ну не передать прямо как, да немало Яванову виду заудивлялся. А как же! Наш-то Ваня даже не ранен: ни царапинки на нём нет, ни капельки даже крови. Вот тебе и сын коровы!
Самар-правитель немедленно на покой героя определил, ни о чём даже особо его не расспрашивал, а после отдыха пир в его честь закатил: с песнями да плясками, с акробатами да шутами... Давненько такого разгула не было у них тама. Все, почитай, местные обыватели оказались Явану зело признательны и, веселяся от души, показалися ему противу прежнего-то хороши. Ну и Яваха попеть-поплясать, себя показать, байку сплести али с три короба наплести совсем не дурак ведь был: ужо выказал-то свой пыл. А чуток поугомонившись и яствами вкусными подкрепившись, порешил он о своих ночных приключениях поведать. Пребольшущую толпу удосужился вкруг себя он собрать и не преминул народу здешнему о том что случилось с ним разболтать. Ничего вроде не утаил, в артистической манере похождения свои изложил и о причине того, почему бесы тут окопалися, как есть доложил. С превеликим вниманием, правда, хохотом громким перемежаемым, выслушал люд тутошний Ванино повествование, а как закончил он речь-то толкать, возликовал народишко громогласно и долгонько не желал умолкать. Славу великую пели люди Явану да просили его, умоляли у них в городу остаться и со званием странника распрощаться. Самар даже свой венец княжий на голову ему водрузить пытался, орал: сыном мне будешь, князем – даже царём! – только чтоб тот лишь остался и далее в путь не пускался.
Ванюха же на то – ни в какую… Со спокойствием завидным всех выслушал, выговориться им дал и таково народу взвинченному отвечал:
– За доверие, конечно, спасибо – предложение ваше лестное, но... не по мне оно! Я ж ведь не для того в ад-то пришёл, чтобы в мире промежуточном у вас воцаряться – мне, други, в пекло самоё надо как-то пробраться. Ага. Так что уж извиняйте, а недосуг мне здесь долго торчать; пойду я далее вперёд – путь-дорожка меня уже ждёт…
– Ах, ах, ах, ну как же это жаль! – все немало так сокрушаются.
А Самар Явану практически замечает:
– Ну куда ты подашься-то, Ваня? Вона гляди – море ведь впереди! И уж если ты так-то настроен уйти, то мы тебе в том с превеликим усердием пособим. Великого такого богатыря мы права никакого задерживать не имеем, зато... кораблики, Ванюш, мы имеем. Её-ей! Ты чуточек ещё погоди, а мы тем временем кораблик и снарядим...
Да не мешкая к отправке и приступили. Для доброго сего дела в момент работушка спорая закипела. А Явану всего и сборов: палицу под мышку, в сумку харчишки, да её на бок – он и готов.
Вот и прощаться приходит пора. Сердечно Ваня Самара старого обнимает, народу затем рукою махает и к берегу отбывает, а тама без промедления на палубу ступает и велит команде на вёсла налегать. На бережку же преогромная толпа провожающих собралася: и стар и млад на проводы героя пришёл. Вот кораблик от пристани отошёл, а обыватели в печали явной руками Явану машут, плачут, рыдают и даже стенают...
– Ни в жисть завета твоего, Яван, не забудем! – кричат ему, – Насмерть друг за дружку стоять теперь будем!
А Ванюша стоит себе на палубе, улыбается и мановениями руки с самарцами прощается. Тем временем команда паруса поставила, дунул ветер попутный, паруса округлил, и по волнам бегучим кораблик вдаль заскользил.

Уважаемый читатель, мы заметили, что Вы зашли как гость. Мы рекомендуем Вам зарегистрироваться либо зайти на сайт под своим именем.