40 глава

И невозможное окажется возможным, коль ты вперёд идёшь дорогою не ложной!

Не сразу Яван до терема Борьяниного добрался, потому что пришлося ему на своих двоих туда идти. Некому ведь Ваню было подвезти – провожатый-то евоный Ужавл пропал, испарился, в мыльные пузыри превратился. Шёл, значит, шёл пёхом Яваха и дошёл-таки наконец до своего «Чёрного Мака». На озере стояла порядочная темень, и только сам терем огоньками издаля озарялся, окружающее водное пространство слегка освещая и Ваню таким образом собою привечая. И едва было хотел Яван на мосточек неширокий ступить да по нему пойти, как вдруг он слышит – навроде его кто-то окликает негромко с бережка-то...
Пригляделся туда Ваня – мать честная! быть того не может! – знакомая ведь рожа! Узрел он, значится, своего прислужливого тутошнего дружка, разнесчастного раздолбая Ужавлишка, который в сумраке на каменной набережной сидел, свесив ноги, и лицезрел задумчиво блескучие водяные дороги… Ну Ванька, конечное дело, своё прибытие до дому чуток отложил и к Ужавлу тут же заспешил. Дюже интересно ему стало что, как и чего с чёртиком заколдованным произошло, и отчего он остался в результате живой. Смотрит, а знакомец его здоровенную бутыль с каким-то пойлом держит в руках. Глянул он косо на Явана, ко рту горлышком приложился – будь-буль-буль оттуль да и скривился...
–Здорово живёшь, Ужавл! – Ванька явно обрадовался. – Ну, ты меня поражаешь! Я-то, грешным делом, думал, что ты уже того... а ты вон, значит, чего! Выходит, жив пока, чертяка. Ну даёшь!..
Чертишка же на богатыря снова зыркнул, смачно рыгнул да лишь рукою отмахнул. Ты, говорит, Ваня, всё смеёшься, а зато мне зубоскалить да хохотать охоты более нету – грусть-тоска меня одолевает смертная, вот я её этим самым зельем и запиваю...
–А что лакаешь-то? – спросил его Яван. – Небось вашей образией раны души смазываешь?
–Нет, не образия это, – Ужавл не сразу ответил. – Это, Ваня, брога. Запрещено в городе пить её строго.
–А где ты достал эту гадость?
–За городским порогом.
–Так ведь для вас образия вроде как лучше, а?
–Э-э, мне, Яван, сейчас не лучше нужно, а круче. Образия душу веселит, да имеющееся в башке оживляет, а мне не оживить ноне мозги надобно, а затемнить наоборот их до мрака. Брога же штука как раз такая, забористая: крышу сносит набекрень и в мыслях делает плетень... Я ведь желаю всё случившееся со мною на этом балу забыть. Хочу простым дураком хоть немного побыть. А-а, чего там!..
И он опять рукою невесело махнул и немалую толику жидкости из бутыли хлебанул.
–Ну, ну, и чего так-то? – вопрошает его Ванька бестактно.
–Как чего? – выразил тот недоумение. – Ты видел, что эти великосветские ангелы со мною сделали, как унизили меня, окрутили, в посмешище всеобщее превратили? Особенно та сучища рыжая, чародейка? Ну и подлая же злодейка! Я ж к ней с чистыми – почти что – намерениями подкатился. Побаловаться чуток хотел, малость порезвиться. А она... налетела, как орлица, высосала из моей души – вместе со всем кроварным счётом! – всю силу, да вдобавок бесчестную эту публику моим ничтожеством пустым насмешила! Ишь, игрушку себе нашли, богачи пошлые!..
И чёрта от бессильной зело злобы аж передёрнуло, едва он пережитые свои обиды опять припомнил.
–У-у! Погодите у меня ещё, вельможи! – чуть не вылез он, лютуя, из кожи. – И я когда-нибудь господином большим стану. Стану! Ещё как стану! На любую подлость ради этого пойду, ниже даже грязи в дерьмо упаду, хитрость какую угодно измыслю – а доберусь-таки до чиновничьей выси! Ну, тогда они у меня попляшут! А рыжая эта...
И он зубами заскрипел, сатанея...
–Страшно, ох страшно я отомщу! Голой и безрогой сию велеречивую властительницу за город пущу! Самую отвратную подберу ей харю! Пускай перед душеломкою помыкается, тварь!..
Стало Явану тут скучно с этим горе-мстителем пьяным. И подумал он вот что: никому ведь особо невмочь грешной душе-то помочь, ежели конечно она не наберётся разума-ума да не повернёт на правый путь сама. А Ужавлова душонка, такое уж дело, совсем видно другого хотела, чертовской она яро желала страсти, вот и одолели страстолюбца сего напасти…
–Ладно, пойду я, – поднялся было с места Яван, но Ужавл его за руку удержал.
–Погоди, Ваня, посиди, – его он попросил весьма как-то жалобно. – Видишь – плохо мне. Очень, брат, худо... Э-э-э! Совсем я в этой жизни запутался! Завидую я тебе, могучий богатырь – непонятный для меня вовсе ты. Вот, пришёл к нам в пекло босой, в одной лишь паршивой шкуре, а – вишь ты! – нет тут сильнее тебя фигуры! Не то что там пешки простые, а даже ферзи и сам царь тебя опасаются. А я... У-у-у! Ты не знаешь, когда душу твою вместе с телом на пузыри разрывают – как это больно!..
–А это, брат, ты сам над сей порабылемой на досуге подумай, – решительно поднялся на ноги Яван. – Задумался – и то хорошо. А с меня довольно. Недосуг нынче мне, ибо задание лежит на мне...
–Ну-ну... – Ужавл заинтересовался. – И куда тебя царь послал-то?
Ванька плечами пожал:
–Куда-куда? На кудыкину гору, купить ворох горя у горбуна Ягора.
–Что, далеко?
–А чёрт его даже не знает! И далеко, и близко, и высоко, и низко, да впридачу ещё и поплутаю... Короче, куда сам Ляд телят не гонял!
–Ну, ни пуха тебе, ни пера!
–К чертям собачьим!.. Хотя, я вроде и так у них уже в гостях... Ну ладно, давай Ужавл – на всякий случай прощай, адский ты недочеловек, бедный и несчастный духовный калека! Давай пять!
Ужавл сидя протянул Ванюхе руку, а тот её пожал и напоследок ещё чёртику сказал:
–Лихом не поминай! И главное – думать, думать не забывай!.. Пока.
На месте затем повернулся, к мостку сбежал да и пошёл по нему к терему, напевая:

Ой, да по речке, да по вонючке
Сизый селезень плывёт
И не зрит он из-за тучки
Ясна сокола полёт...

Прошлёпал он по шаткому мостику гренадёрским шагом и вскорости в воротах укрылся, а Ужавл посидел ещё трошки на бережку, посидел, брогу одним залпом допил, сморщился, пустую бутыль в озеро запустил и такие слова изо рта выпустил:
–А чё тут ещё думать! Думай, не думай – мудрым я не буду! За нас уже всё продумали. И как ни крутись, как ни вертись, а всё равно одна лишь деградация маячит впереди... Эх, дурак ты, Ужавл! – и он крепко ладонью у себя промеж рогов постучал. – Эх-хе-хе! Вельможных позиций тебе, пожалуй, ни в жисть не добиться. Легче сейчас было б утопиться, коли б это помогло... Ой, бедный я, рогатый козёл! Нищая душа! Крал, врал, драл, срал, за пазуху своё совал – а за душою-то всё одно ни шиша. Тьфу! Ангел!..
И он сплюнул в сердцах и на ноги нетвёрдо поднялся.
–Всё. С меня довольно. Поищите другого лоха, – негромко он пробормотал. – А я здесь более не останусь. Улучу момент и на острова необитаемые подамся... Буду там коз пасти и это... свою душу постараюсь спасти. И-ик!..
И шатаясь, петляя, падая и вставая, в направлении тёмного города он кое-как заковылял...
Между тем Яван, открывши двери в Борьянин терем и вовнутрь войдя, обнаружил там бодрствующего громилу Сильвана, который вроде как на посту стоял и Яваху терпеливо дожидался. Прочие же ватажники времени попусту не теряли, и отважно и героически все спали.
–Ва-а! Уж и не чаял я живым тебя увидать, Ваня! – противу своего обыкновения с явным удовлетворением пробурчал лешак. – Чуял я, что сама смертушка вкруг тебя на проклятом балу похаживала, да смелость твою она уважила, ретировалась и с носом осталась. Или я не угадал?
–Точно, – ответил, недоумевая, Яван. – И впрямь ведь был там момент, когда я чуть не превратился в ледяной монумент...
И Яваха всё Сильвану рассказал досконально. Упомянул, само собою, и о последнем царском задании и попросил у братана совета, как пройти ему испытание это. Задумался лешачина не на шутку, а через одну-другую минутку лишь головою он невесело покачал да басом своим раскатистым пробурчал:
–Говорил я тебе, Ваня, что непосильным будет третье заданье? Говорил?
–Ну вроде говорил...
–Вот по-моему всё и случилося! Это надо ж такую заганку задать-то: чёрт-те что невесть с откедова достать!.. Я лично так себе полагаю, что хозяин пекла всё про всё тута знает, поэтому он тебя в никуда и посылает. Да-а... В общем, ты как хошь себе, Ваня, а... невыполнимое это задание! Вот тебе и весь мой на вопрос твой ответ…
И леший руками в стороны развёл виновато.
–Нет! – стукнул кулаком по столу Яван. – Не согласен! Кажется, я догадываюсь чего и где искать... Правда, до конца я в этом не уверен, но... надо это дело мне проверить...
И он затылок себе почесал с видом не дюже задорным.
–Конечно, испытание сиё на трезвый взгляд зело невозможное, мабуть даже заведомо ложное, но всё равно – отступать мне не гоже. Я непременно победить должен!
И рассказал Яван Сильвану о своём туманном плане – что направляется он немедленно в пирамиду Двавлову, в золотой ейный колпак. Там, мол, и будет он искать, чего Чёрный Царь не может знать. А чтобы, значит, наверняка ему в это запретное место просочиться, он невидимкою намерен оборотиться: шапку волшебную наденет и проскользнёт туда незримее тени... Наказал ещё Яван братану не спать и на помощь ему поспешать, буде в том надобность большая возникнет. С этими словами взял он со стола ножик, к сердцу его прило́жил, а потом в стенку вонзил и кружку под него подставил... Ты, братуха, сказал он лешаку, тут не зевай, время от времени на нож поглядай, и ежели увидишь, что кровь с него капать станет, то в тот же миг всё бросай и на помощь мне поспешай. И Борьянину шапку лешему протягивает: на, мол, держи, в нужный момент её напялишь – тоже невидимым станешь…
А лешак даже усмехнулся и шапки протянутой рукой не коснулся. Нет, отвечает, я чай и сам в сиём деле не дурак, умею с виду пропадать ещё как…
Ну чтож, раз так, то и ладно. Явану то слышать не досадно. Вот он на резвы ножки с места поднялся, с побратимом своим на прощание обнялся, стопы на выход повернул, шапку на голову натянул и... будто сгинул.
...Ночь была ещё темна. Город спал. Сверху давила непроницаемо-чёрная крыша купола. Везде стояла необычайная для этого буйного городищи тишина. На дальних от озера улицах освещение было тусклым, а водная гладь не освещалась совершенно. И где-то там, в глубине мрака почти незримая, покоилась на срединном острове зловещая Двавлова пирамида. Лишь глаз громадный рубиновый на ближней её грани, словно состоя в вечной охране, слегка мерцал и виды ночи пекельной бесстрастно и мертвенно созерцал... Сел Яван на быстролётный летульчик и, будто мотылёк на огонёк, полетел на рубиноцветный тот маяк и вскоре, до места добравшись и возле проёма в защитном поле оказавшись, неслышно на каменные плиты он ступил и к выполнению последнего задания приступил...
По-прежнему свет из отверстия купольного на площадку под неё струился, а возле входа в логово Двавла уже не два, а целая куча стражей на стрёме стояла, на сей раз обычных биторванов, а не прежних механических истуканов…
Очень мягко и сторожко, ступая по гладким плитам как кошка, Яваха между на посту стоявшими и стоя дремавшими стражами прокрался и по лесенке вверх поднялся. Внутри купола никого не было, лишь круглый золотой стол посреди залы отполированно блистал, да вкруг него в беспорядке немалом чёртова дюжина кресел стояла, а пара-тройка из них на полу даже опрокинутыми лежала. Очень было похоже, что Двавлова камарилья в великой спешке резиденцию свою надысь покинула: спешили вельможи рогатые и безрогие поскорее сделать ноги. Струхнули зело видать, убогие…
По-прежнему ступая на носочках, сделал Ваня вокруг стола кружочек, Двавлов стул неслышно к столу придвинул, сел в него и ноги на стол закинул. И принялся себе ждать-поджидать, когда снопище светояровой силы с мучилища глубинного шандарахнет. Этого ему только было и надо, ибо – страшно даже об этом было подумать! – в бездну выси небесной порешил опять заглянуть Говяда!..
Долгонько он этак тама посиживал, а ничего-то из им ожидаемого не происходило. Стали Ваню даже мысли беспокойные одолевать: а вдруг, думает, в связи с бегством главного идеиста, по чьей-либо негаданной милости эта жуткая давильня да остановилася?.. Придётся тогда в спешном порядке менять весь план, подумал было даже Яван, но никуда он пока не пошёл и с места своего прочь не ушёл. Сидит себе, в общем, посиживает, мысли в голове перебирает, мечтает о встрече с ненаглядной Борьяной и кумекает, как бы с чертями окаянными ему сладить да от белого света их навсегда отвадить...
И вдруг – ша-ша-шарах!!! – ярчайшим взрывом светоярым Ванюху на ноги кинуло, и заторможенность его в один миг покинула! Всё его тело застыло, заколодело, а мысли начисто из головы исчезли – все-превсе до последней, котрые туда залезли. Пропала совершенно в любых мыслях надобность, и такая разлилася в душе Яванушки радость, что ни в сказке сказать, ни соврать, ни пером даже описать. Полная, значится, твою мать, благодать!..
Разверзлися над главою удальца дальние-передальние небеса, и озарила его душу, от земного тутошнего быта изнемогающую, чудесная звезда, дивным светом переливающая. Всем звездам то была звезда, чудо-чудное из себя представляющая и красотою неземною блистающая! Нежная она была, страстная, юная, могучая – изо всех наверняка наилучшая!..
Вперил Яваха в звезду привлекательнейшую расширенные до невозможности свои очи и стал глядеть на неё сквозь световой поток что было его мочи. И казалося, что навеки остановилося прекрасное то мгновение, прекратилося окончательно течение нудного времени и, в полнейшем разума забвении, оказался Ванёк в некоем экстатическом восхи́щении. Смотрит он, ошалевши, ввысь и ничего другого более не видит – лишь один этот чудо-магнит, неудержимо ввысь его душу манивший!..
Сердце у Вани зашлось, никаких сил противления у него не нашлось, внутри что-то запело и... душа евоная от тела отлетела!..
Отлетело, значит, внутреннее Ванюшино содержание от формы его бренной и с немыслимой скоростью бестелесной по ослепительному световому лучу понеслось... Вроде как даже вознеслось... И в тот же самый миг, а может быть в миллионы даже раз мига быстрее, оказался Яван в той дыре маняще-блистающей, в бездне непредставимого веселья и спокойствия просто непередаваемого, ощущением мощи невероятной подспудно питаемого...«Вот он, предел всех стремлений! – не мысль в душе его восхищенной вспыхнула, а ощущение. – Вот он, стержень несокрушимый Вселенной!..»
И только он сию радость вечную своею ничтожною пред открывшимися масштабами душою ощутил, как вдруг чудовищный невидимый вихрь его куда-то далее вверх закрутил. И была мощь того вихря необоримая совершенно…
И пропал блистающий мир неотвратимо и постепенно. Померк он и исчез. Как будто и не было его в помине. Вихрь же тот непостижимый Явана во что-то неописуемое низринул. Или вознёс. Или занёс. Или доставил...
Да там его и оставил.
Вчувствовался Яван в место, в котором нежданно-негаданно оказался, и пуще всего в жизни своей диву он дался. В самом ли деле али во сне, а ощутил он себя... на каком-то абсолютном дне...
Вот что ему открылося:

Необыкновенная вокруг была чернота...
И абсолютно тихое безмолвие, немота...
И тягчайшая липкая вязкость...
И стреножащий лютый хлад...
И муки жажды палящей...
И грызущий безжалостно глад...
И ужасающе-жмущая жуть –
Нечем и нечего было вдохнуть...

А ещё бремя полного безвременья, казалось, душу его недвижною плитою придавило. И вдобавок бессмысленная бесполезная вторглась в неё маята. Да – абсолютная везде была Пустота! Ничто! Ничего! Никак!.. Только где-то внутри утянутой в трясину души – ужас бескрайний и полный мрак! И ещё сознание своего пропавшего бытия в этой потрясающей пропасти, немыслимой дыре и провале! Мыслить по-прежнему было нельзя, но ощущение полнейшей безысходности усилилось неимоверно… Страдания Явана были воистину безмерными. Поскольку времени там не было, они показались ему вечными. Не мгновения, не минуты, не часы, не года – и даже не века и эпохи! – а навсегда. Навсегда! Навсегда!!!..
И наконец, страшнейшее из всех, открылось последнее, леденящее душу ощущение – одиночества. Да, он был там один, выпавший по-видимому вон из Вселенной и преданный полнейшему и окончательному забвению…
Вместе с последним этим жутким ощущением пришла и его тень – сожаление. Горькое и мучительное сожаление о неисправимой своей ошибке, ибо ни вернуть, ни поправить ничего уже было невозможно. Всё было тщетно! Всё было зря! Всё ложно!
И абсолютно, казалось, безбожно!..
Никогда, нигде и ничего Яван так не пугался, как этой тихой, бесцельной пустоты. Но сдаваться он пока не собирался. Он всё своё оставшееся сознающее естество напрячь попытался. Изо всех что было в памяти его сил...
Но даже мизера какого-либо движения он не ощутил. И это оказалось зря. Он абсолютно, совершенно, полностью застрял!..
И взмолился тогда Яван всей душою к Богу. Не словом, не мыслью взмолился, а чем-то более ёмким, потаённым и глубоким, что при жизни его прежней как бы спало и никак вроде себя не проявляло. И в тот же вечный миг что-то в его восприятии вдруг изменилось... По-прежнему ни увидеть, ни пощупать этого было нельзя, но Яван безошибочно знал: Нечто близ него появилось, загадочное донельзя и странное...
–Кто здесь? – Яван в душе своей воскликнул и понял отчётливо, что опять он в силах был мыслить.
Тишина, тишина, тишина...
А потом пришёл нежданно ответ, невероятно громкогрозногремящий, будто вся пустота там взорвалася и своими неведомыми границами звук страшного взрыва она отразила:
–НИКТО!!!..
Взволновался Яван несказанно. И обрадовался впридачу всею душою. Понял он, что кроме него, здесь есть ещё кто-то, что-то или некто, и этот второй был не никем, а кем-то…
–Но я тебя слышу и чувствую! – подумал Яван несогласно. – Значит, ты есть!
–Меня нет! – пришёл тут же грохочущий ответ, но уже несколько потише и вроде как даже поближе.
–Ладно, пусть так, – согласился тогда Яван, – пускай для тебя тебя нету. Но для меня-то ты есть. Поэтому ещё раз тебя спрашиваю: ты кто, Никто?
И Никто ему ответил нараспев:

Я тот...
кого давно уж нет,
Кого отринул
Белый Свет,
Чьё имя позабыто,
Кого не кружит Вита…

Станное дело, но голос ещё значительно утишился и ещё ближе к Явану, казалось, приблизился.
–Вот ты-то мне и нужен! – пуще прежнего обрадовался Ваня. – Я пришёл за тобою!
Долго ему никто не отвечал. Подумал даже было Яван, что этот Некто испугался и тихой сапой прочь ретировался, но наконец совершенно нормальный негромкий и приятный голос совсем где-то рядом с ним сказал с явным энтузиазмом:
–Ну чтож – я на это согласен! Возьми меня отсюда, человек! Твоим рабом готов я стать навек…
–Вот и ладно, – ответил ему Ваня. – Только раб мне без надобности. А вот в качестве товарища я тебя с удовольствием захвачу. Мне, видишь ли, нужно предъявить твою особу одному потустороннему царю...
–Царю? Фу-у! – недовольно фыркнул Никто. – Прежалкое несчастное сословие! Дутые бессовестные ничтожества! Все, почитай, до единого беспутные они и распутные, и души у них у всех мутные. Невольники страсти и слуги хищной власти!.. А что заставило тебя, кстати, сюда попасть?
И Яван ему всё рассказал без утайки: и о пекельных своих приключениях, и о своих на счёт чертей умозаключениях, и о грозном Чёрном Царе, и о прекрасной жене своей Борьяне, и о трёх царских ему заданиях... Некто слушал внимательно, то и дело Яваново повествование перебивая, с вопросами разными поминутно встревая, иногда изрекая удивлённые восклицания и дельные порою отпуская замечания. Чувствовалось, что мотивы поведения всех персонажей рассказа он знал в деталях, что называется досконально; Ванино же поведение он назвал довольно разумным и весьма, для сложившихся обстоятельств, похвальным...
Изложивши всю имевшуюся у него вкратце информацию, Яван от проявления любопытства не удержался и таким вопросом к собеседнику задался:
–А скажи-ка мне, Никто – кем ты был, когда на свете жил?
И тот этак скромно Ванюше отвечал:
–Я-то? Хм! Ну что сказать тебе, Ваня... Я был обыкновенным... властителем Вселенной.
Тут уж Яван позволил себе не поверить. И хотя открыто о своих сомнениях он сказать постеснялся, но Никто враз обо всём догадался, наверное в мыслях Ваниных неверие умело читая, и добавил после паузы как ни в чём ни бывало:
–Вижу, вижу, что мне ты не веришь, ибо на взгляд сторонний сиё моё сообщение действительно достоверностью не отличается. А всёж-таки это чистая правда. Давным-давно всё это происходило и было это, брат Ваня, так...
И он в свой черёд поведал Ване собственное жизненное повествование:

Когда Немыслимый и Всем и Вся- обильный
Наш дивный Мир Богодеяньем породил,
Я был одним из самых первых и любимых,
Кто Бытие своим сознаньем ощутил...

Я молод был!
Я был горяч!
Я бурно жил!
Я нёсся вскачь!

О, это упоение твореньем,
Взрастающее вместе с самомненьем!..

Мне удавлось многое и часто
Я напролом дорогу торил к счастью
И, засучив по локоть рукава,
Работал много
И качал права.

Я понял рано, что Свобода нам дана:
Отцом навек была дарована она.

И совершил ошибку роковую:
Решил Вселенную я переделать
На другую!

Как самый сильный, умный и крутой
Я рьяно к цели повернул... не той
И возмутил я бурною волною
То наше время дивно золотое!

Не внял Отца я кротким наставленьям:
Своим я только покорился представленьям…

И я сумел!
Ведь я был смел!
Я в Мире делал
Что хотел!

Мои вокруг всё подхватили смерчи
И все миры подвластны стали... смерти!
Имея целую Вселенную в наличье,
Я ощутил пьянящее величье,
Испытывая к прочим безразличье,
Основанное на моём отличьи...

В своей душе растя духовную отраву,
Измыслил я Великую Державу,
Себя поставя в центр,
Из Мира сляпать
И сделал я акцент
На праве брать и хапать.

Я ж первый был в миру тиран,
Указчик веры
И терзатель,
А также послухам своим главарь,
Всему пример
И мод законодатель...

Я постепенно сокрушал мне противленье
И лишь свои внедрял везде установленья...

И наконец...
Я своего добился!
Я создал всё же то,
К чему стремился!..

Окинул взором я послушные миры,
Где пели славу мне покорные хоры,
И лестью ложною спесиво я упился,
И коркой гордости мой жадный дух покрылся…

Я всё постиг!
Я всё достал!
Всего достиг!
Я... богом стал!!!

И я... устал.
Да, да –
Я уморился.
Я брагой славы
Видно перепился…

Надоедать мне стало бремя славы
И тяжкое похмелье вдруг настало.

О, раздраженья
Жгучеедкий яд!
Когда и благу
Ты уже не рад!..

Хлебнул я ныне подозренья грязной пены:
Мне мнились всюду отпаденья и измены!

Да, поразительна всегда метаморфоза,
Когда засела у вас в духе зла заноза!..

И Устрашитель
Принялся бояться...
Терзатель –
Пуще жертв своих терзаться...

Веселие моё
Змеёю ускользнуло
И горечь злобы
Сердце полоснуло.

Тогда неистово и с гневом беспримерным
Я стал искать везде предателей неверных!

Я требовал покорности у тварей
И угрожал им... невозможной карой!

Я ревновал
Кнутом махал,
Взывал меня любить,
Я блефовал,
Я трепетал,
Я всех хотел убить!..

И наконец... все твари
Вконец меня признали!

Тогда я успокоился немного
И сам себя в душе признал я богом!..

Я восхитился моим принципом насилья,
Которое всё в мире пересилило
И обеспечило полнейшую мне власть.
А с нею радость принесло и сласть.

В горячке страстной
Я забыл Отца
Я приучил себя
О Нём не думать.
Да Он наверное
И не существовал
А если был –
То уж давно Он умер…

И только было я как следует собрался
В помпезной пышности на лаврах почивать
Как что-то вредное в миру образовалось
И стало вдруг мне докучать опять!

Во гнев войдя
И снизойдя
В миры свои для сыска,
Я стал летать,
Я стал витать
И в преисподних рыскать...

И, к великому моему изумлению,
Прежалчайшее сыскал я явление,
Которому, к большому удивлению,
Не нашёл я нигде применения!

То была мразь!
То была брень!
То была грязь!
То была хрень!

Я стал с презреньем хохотать:
На что мне эта чепуха?!
Пустая, словно шелуха!
Ничтожная поделка!
Никчёмная безделка!..

А это отвратительное тело,
Которое в дерьме своём сидело,
Отверзло свой хулу творящий рот
И вот... меня, прекраснейшего,
До себя зовёт!..

И что же я от этой твари услыхал?!
Смеяться я мгновенно перестал.
Она сказала мне:
Мой милый, дорогой!
Ты должен лучше стать –
Ведь в духе ты другой!
Давай возьми меня скорей
Из сего места
К себе в чертог –
Ведь я... твоя невеста!

Глупее я не ведал положенья,
Сиё от твари услыхавши предложенье!
На миг отнялся даже мой язык,
Который мямлить вовсе не привык...

Сильнее прежнего я оказался раздражён:
Я был унижен,
Опозорен,
Был взбешён!

И я взгремел:
Как смело ты, отродье,
Помыслить оскорбить
Моё высокородье?!!!

Весь этот мир
Я для забавы разделил
И даже высших
От себя я отделил!

Ты кто такая,
Чтобы покуситься
На то, чтоб к богу
Нагло возноситься?!

И сказала мне жаба:
О, мой голубок!
Ты жестокий тиран,
А не бог!

Если б только не я,
Ты б давно уже пал,
И был бы провал твой
Глубок!

Тут меня всего от гнева
Скорёжило
Подскочил я к сей нечисти
Мгновенно
А она от перепугу
Аж съёжилась
Я же сгрёб её и выбросил...
Из Вселенной!

И с каким злорадством
Я расхохотался
Что с этою уродиной
Я навек расстался...

Только я напрасно
Пел и ликовал,
Ибо меня к жабе
Кто-то приковал!

И едва она в бездну
Нырнула,
Как меня вслед за ней
Потянуло...

И я орал
Я горло драл
За всё вокруг хватался
Но я стал мал
И я пропал
И тяге той... поддался.

И вот, мой смелый человек –
Я в этой пустоте...
Навек…

Потрясённый Яван молчал. Он не знал что сказать и как грешную душу утешить. Казалось, это было невозможно...
Наконец он спросил осторожно:
–Где же теперь совесть твоя, Безымянный?
–О, она всегда со мной, при мне и во мне! – ответил гордо тот. – Это меня не существует, а она – есть, есть и есть! Из всего, что я ныне точно ведаю, это единственная добрая весть...
И он сызнова пропел:

Она мне казалась отвратною,
А жабою был ведь я.
Теперь она стала отрадою,
Единственная моя!..

Она мне дарует надежду,
Она мне даёт любовь,
И в тёмную душу невежды
Веру вселяет вновь…

Печальнее нету сей повести.
Не жизнь тут – отчаянья крик!
И к здешнему быту без совести
Я б никогда не привык.

Величайшею в мире планетой
Себя мнила душа моя
В ней было море света
И был океан огня...

Теперь того света нету,
И бурный огонь погас,
А душу призвал к ответу
Тот, кто явил всех нас.

–Пошли давай со мною! – решительно сказал Яван. – Пошли, Никто! Разве ты не хочешь вернуться в мир?
–О, Яван! Не хочешь... – печально произнёс невидимый его знакомец. – Если б ты в силах был меня понять! Если бы... Когда б я мог, когда б я смел оставить горький мой удел – при нынешнем-то знаньи! – то я б пылинкою хотел ютиться в мирозданьи! Все силы приложить желал бы, чтоб дух мой снова запылал бы!..
–Ну так в чём дело, Безымянный?! Не зевай, коль случилась оказия, и на образ сменяй безобразие! Теперь я вижу ясно, что Чёрный Царь, как последователь твой верный, лишь совести совсем и не имеет. Всё он знает: и любовь мутную, и веру беспутную, а совести... вот не ведает и баста! Такова уж ваша чертячья каста! Пошли, короче!..
–А ты уверен, Яван, что сможешь отсюда выйти? – не сразу подал голос Никто.
–Уверен! С Божьей помощью и сам выйду и тебя выведу! Коли удосужилась нелёгкая меня сюда занести, то, думаю, сумею я и вылезти…
Надолго задумался Безымянный. Явану уже ждать даже надоело, да и устал он от несусветного того гнёта неимоверного, а господин Никто всё молчал и на призывы Ванины не отвечал...
Наконец, когда совсем уж невмоготу стало переносить Явану пустотную ту тяготу, Никто вдруг отозвался и вот чего Ване сказал:
–Ладно, друг мой, попробуем. Может, и впрямь у нас с тобой получится. Может, и вправду срок свой я тут отмучился...
И почувствовал Яван, как что-то горячее души его коснулося, и будто бы село даже душе на шею. Не, тяжелее Ване не стало – стало труднее…Ну чтож, пришла пора действовать, а не лясы точить. Сосредоточился, насколько мог, богатырь, напряг свой мощный дух он упруго и... ни малейшего движения даже не почуял!
Тогда вдругорядь он напрягся, белый любимый свет живо представил, свою милую Борьяну, солнце красное, и всё самое важное и прекрасное, что его в мире держало и... не вышло опять у него ничего! Ничего! В ужас пришёл Яван – Ничего!!!.. Ведь он попал в Ничего! В Ничто! В пустую никакую бесконечность, где вековать ему придётся видно вечность!..
И воззвал он тогда к Ра, к Отцу своему неизречённому, взмолил он Его горестно и горячо о помощи, и возопил отчаянно к Вселенскому Творцу, ибо силы его собственные ныне подошли к концу…
Ба!.. И будто впрямь вверху Вани свет чудесный воссиял! Да точно – сияние призрачное вроде как там показалося! Такая тускловатая неяркая пелена. От мрака холодной той бездны была явно отделена она… Несказанно обрадовался Яван! Почуял он как силы в его душе прибыло немало. Сосредоточился он тогда пуще прежних разов, с духом воспрявшим собрался и... И!.. И!!!..
Не смог. Не смог! Не смог!!!..
Он не сумел тот превзойти порог.

...Пробуждение было внезапным. Точно кто-то невидимый Сильвану по шарабану шандарахнул. Очнулся лешак, глядь – а он прямо за столом-то, оказывается, уснул: буйну голову на ручищи положил свои волосатые да сладко эдак себе и посапывает... Первое, что он краем глаза заметил, это будто бы некая тень из угла к стенке метнулась. Все свои чувства, изощрённые до предела, навострил лесной человечище, но более ничего подозрительного не заприметил. Ну, думает, мало ли чего спросонок-то не помстится! Нечего на посту засыпать, тогда не будет ничего и казаться... Вона же всё как есть находится на своём месте: и палица Яванова как ни в чём ни бывало в углу-то стоит, и котомка евоная на стуле по-прежнему висит...
«А с чего это я, каналья, разоспался-то так?! – Сильваха во вторую очередь недоумевает. – Ишь, сморило тебя, громилу! Не по-братски получается как-то: Яван тебе доверил важное дело, в постовые определил, а ты дрыхнуть завалился!..» И на нож, в стенку воткнутый, быстрый взгляд он кинул. Да за голову в тот же миг и схватился. Мама родная, он поражается – вот так, значит, номер получается! – ножик-то, оказывается, сплошь заржавленный из стенки торчит, хотя ни капельки крови из себя и не точит...
Что это ещё за такие кудеса, ломает мозги лешак? Уговору же об этом не было, чтобы ножик бы заржавел, только ведь о кроветечении Ванька молвил речение, и таперича, выходит, ничё и не понять, как Сильвану-то поступать... Настроился тогда лешачина на душевную Яванову волну, далеко-далеко за пределы гостювальни заглянул, и почуял он совсем уж непонятное дело: душенька-то Ванюшина от его бездыханного тела невесть куда отлетела…Что тут делать, как быть? Не может Сильван то решить. И тут слышит – стук в ворота! Да сильно-то так!..
Озлился лешак. Кто это, думает, там ещё фулюганит?! И принесла же какого-то недотёпу нелёгкая: на дворе-то ночь, а ему, видите ли, невмочь... Подходит к воротам Сильван, заглядывает в специальный экран и чуть было от удивления не отпрядывает – тож сам задира Бравыр у ворот стоит смело, о коем Яван давеча сказывал, как он чуть было в душемолку по приказу Управора не загремел…
–Чего тебе тута надоть? – леший у чёрта пытает.
А тот сызнова в ворота пудовым кулачищем заколотил да, в нетерпении находясь очевидном, дурным голосом заголосил: открывай, кричит, идиот – время ибо совсем не ждёт, а то я насилу утёк, и за мною целый гонится полк – отворяй поскорее, такой-сякой ты дуралей, потому что я не со злом к вам пришёл, а с добром!..
А сам мокрый стоит, как крыса, непривычно безрогий да лысый, жалкий весь какой-то и даже убогий. Подумал чуток Сильван, помозговал, извилинами своими слегонца пошевелил... да ворота и отворил.
Заскочил Бравыр внутрь проворно и орёт во всё горло:
–Закрывай ворота! Да живо-то! Покуда не опомнились эти твари, а то я чую, что они меня уже запеленговали...
В это время и остальные ватажники разбуженные прибежали. Смотрят они на обезроженного вояку, как огорошенные, а тот на них глядит суровым взглядом и потом спрашивает:
–Есть чё пожрать-то? Принесите пожалуй, а то у меня с голодухи дико подвело брюхо. Так голодаю, что прямо околеваю...
Ну, ему Делиборз остаточки ужина живо приносит: хлеб там, овощи, молоко, сыр... Как навалился на еду Бравыр! Ест, аж за ушами трещит...
В момент всё подчистил да и говорит:
–Я после побега в подводном гроте спасался. Чисто в гробу каком обретался! Меня-то где – в городе биторваны искали, а я, не будь дурак, озеро обогнул да с противоположной стороны в воду и нырнул. А там под водою в пирамиде ходы есть. Заброшенные. Вот я в одном подводном гроте и ютился…
–В-общем, так, – заявил он не терпящим возражений тоном, последний кусок кое-как прожевав, – я теперь навсегда повязан с Яваном, а значит и с вами... А где он сам-то?
На что Давгур ему отвечает, что Яван-де отлучился по делам и в настоящий момент последнее царёво задание выполняет...
–От же дурень-то! – взъерепенился безрогий чертяка. – Ну чистый дурак! Нашёл с кем договора заключать, ёж евоную мать! Ить облапошут же ни за грош! Лучше бы девку украл да тягу бы с нею дал. А то там всякие задания... Тьфу! Олух ваш Ваня!..
–Ну да ладно, – почесал он лысый свой череп, – чего уж тут делать! Делать нечего. Я, когда сюда плыл, биторванские посты по берегам заприметил. Не зря они нас обложили – видно штурм затевают. Только врёшь – нахрапом нас не возьмёшь! Борьяна – воительница рьяная, и сия ейная гостювальня прочнее будет наковальни. Долбанным биторванам сей орешек будет не по зубам...
И он потребовал, чтобы его по всем помещениям провели сей же час, дабы на предстоящий театр военных действий он кинул бы свой опытный глаз. Я, заявляет, видавший виды вояка, в передрягах побывал всяких, так что главное сейчас – верно расставить силы, чтобы превосходящего числом неприятеля ловчей осилить... Осмотрев же все углы и закоулки, чердаки и подвалы, Бравыр довольно почесал руки, похвалил ещё раз теремочек Борьянин и, крякнув, добавил:
–Оружие огневое тут отменное. И полевая защита у домика совершенная. Ну, господа люди – круто мы повоюем! Командовать же буду я!..
Тут Сильвана-то скроба и взяла.
–А с какого это бугра ты здеся раскомандовался, а? – недовольно он проворчал. – Ты кто такой есть, чтобы в вожаки-то лезть?!
–Ах, лесная ты образина! – сощурился ехидно верзила. – Вот хто ты такой, надо спросить? Ты ж, кроме шишек да коряг, в своём лесу и не видал-то ни хрена, а туда ещё здеся вякаешь! Зато я не одну жизню свою воюю: и с ангелами огненными сражался, и с инопланетянами окаянными дрался... я ж в этом деле забурел и вот такущую собаку съел!..
–Короче, вот чего, – и он затвердевшим взглядом обвёл притихшую компанию. – Покуда нету Вани – я буду тут за главного! И на этом ша!.. Прошу голосовать, господа! Кто за?.. Ага. Раз, два, три, четыре... Кто против? Хм! Один, да и тот нелюдин. Хе-хе! Ну и воздержался тоже один – ваш покорный слуга, он же по совместительству и ваш командир... Итак, сборная лихая банда, слушай мою первую команду: к изучению огневого дела при-и-ступить!
После чего он роздал всем новоподчинённым кучу огнемётов, показал, как из них целиться правильно, как палить, чего делать и как быть. Каждому место у открытого окошка потом определил, наказав на стрёме всем стоять и, буде кто подозрительный на горизонте появится, без команды чтоб не стрелять...
–Я врубил общую полевую защиту, – пояснил он деловито, – так что всё шито-крыто. И муха даже не пролетит!
И они вернулись с Сильваном в прихожую, дабы о своих общих действиях договориться, поскольку основные силы врагов непременно в ворота будут ломиться. Приходят... И тут Бравыр за руку Сильвана хватает и недоумённо его ворошает:
–Слышь ты, лешачище, а чего это с того ножа хлещет кровища? Вона, гляди – там, впереди!
Сильван на оставленный Яваном ножик оборотился и аж за сердце схватился: с рукоятки-то струйкой тонкой кровушка алая бежала! Полную кружку уж её набежало, через край даже текло и по столу широко растекалося...
–Опа-на! – воскликнул обалдело Сильван. – Ух, я ж и мудак, так меня разтак! Мне же Явана надо спасать – он недавно в себя пришёл в пирамиде и в жалчайшем обретается виде! В общем, я полетел!..
–Да ты что! – Бравыр ему возразил. – Куда ж ты полетишь?! Как? Тебя ж враз собьют, огромного такого обормота…
А Сильван ему: Цыц! Не твоя, мол, то забота! Меня-де узреть будет непросто, хотя я и немалого роста... А сам в это время встопорщился, нахмурился, в одну точку грозно прищурился, потом вкруг себя трижды волчком вертанулся, чего-то непонятно залопотал и... в тот же миг и пропал! Исчез с глаз долой великан, словно и не было его там.
У Бравыра от сего чародейства ажно буркалы на лоб полезли. Эге, смекает он, а лешачина, выходит, не совсем и остолоп... Тут и ворота как бы сами собой отворяются, по воздуху, точно верный конь, летульчик двухместный появляется, да сразу же тоже с глаз долой исчезает. Это, видно, его Сильван оседлал...
Вот свистнул он на прощание, гикнул и быстрей птицы теремочек покинул.

Когда, несмотря на все его старания, не сумел Яван из Пустоты великой в мир пробраться, то непередаваемо ужасным стало его состояние. Даже некий ступор на него напал, будто он и в самом деле навсегда и безвозвратно пропал. Всё ему сделалось безразличным, точно сам дух его стал параличным...
Словно сквозь дрёму почуял он всё же, что несколько облегчился его ярём. И голос послышался удаляющийся:
–Иди, Яван. С богом! Свою совесть я тебе оставил. Обняв Чёрного Царя, передай её ему, а мне она тут ни к чему.
Вмиг тогда проснулся Яван, и в волнении он вскричал:
–Стой, стой, Никто! Безымянный, вернись!
Никто ему не отвечал. Ему не отвечал никто…
–Ах ты ж Боже ж мой! – сокрушился происшедшему Яван и про себя добавил: – Я должен отсюда выползти! Должен! Ради всего святого, ради мира и Ра! Будь ты неладна, проклятая дыра!
И он снова наверх поглядел, решительней прежнего даже. А там всё ещё световая расстилалась пелена. Всё ближе и ближе она, казалось, приближалась и вскоре как будто над самою Явановой головою оказалась... И вдруг световое то видение уплотнилось – видение некое в нём появилось! С огромным неослабным вниманием созерцал то видение Ваня, и увидел он такую картину...
Из света сотканный, там просиял старик. Был ярок – ярче солнца – его лик. По ветру вились его длинные власа, и пели славу ему хора голоса. В златой одежде он сидел на троне в своей немыслимо сверкающей короне. Окинул властелин суровым взором лежащие пред ним бескрайние просторы и долго те просторы лицезрел. Потом он вниз взглянул и узника узрел.
–О Боже Ра! О Боже Ра! О Боже! – Яван взмолился, помощи прося. – Я сын Твой! Я унижен! Я ничтожен! Молю тебя и верю – можешь ты! – меня изъять из этой пустоты! Так помоги же, Отче, помоги!
И в духе как бы руку протянул...
И Бог на Ваню ласково взглянул. И тоже, в свой черёд, ему простёр десницу, дабы извергнуть сына из темницы. Но не достала длань короткая Явана руки Отца, протянутой из света! Была бессмысленной попытка его эта... Как видно, перейти чрез тот порог сам даже Бог не в силах был. Не мог!
И огорчилась тотчас несказанно в Ничто душа пленённая Явана...
Но что это? Неужто ему мнилось? Картина света вдруг переменилась. Суровый Царь Вселенной растворился, и в том же месте... Воин появился! То, без сомненья, витязь был великий, и пламень воли отражался в его лике. Как тыща солц, сверкал его доспех. Сам грозный вид бойца уж предвещал успех. Ну а вокруг его блестящего шелома сверкали молнии, и грохотали громы...
–О дивный Витязь, брат мой, богатырь! – взмолился новому Яван виденью. – Исхить меня из этой бездны, помоги! Не дай пропасть моей душе навеки – ведь мы с тобою оба человеки!
И снова руку в духе он простёр – сильнее прежнего он вытянул её. И витязь внял мольбе собрата: он подал палицу ему свою булатную. Тогда, подстёгнутый невиданным отчаяньем, напряг все силы наш Яван необычайно. Каким-то просто чудом он схитрился и мёртвой хваткой в палицу вцепился. И, радостью хмельной, уж ждал освобожденья, но тут же горького хлебнул он отрезвленья... Как видно, палица была не самой лучшей, и в прах рассыпалась она в руке его могучей. А вместе с нею витязь тот пропал – как будто ветер дунул на туман…
О, горькой вечности недвижные мгновенья, когда не лечит даже время пораженье! О, тяжесть осознания провала – досель её душа Явана не знавала! Всё в ней дотла как будто бы сгорело, и ничего она уж не хотела. И света блики, что над ним мелькали, его потухший взор теперь не привлекали…
Яванов дух в отчаяньи замкнулся и от вселенной в безразличьи отвернулся. Из кокона того, казалось что навеки, его ничто не сможет уж извлечь, и образам великим не по силам его вниманье хоть на миг к себе привлечь…
Да, необорна Пустота та несравненная – пред ней слаба сама даже Вселенная!..
И тут, когда Яванов дух совсем почти угас, и свет над ним едва ли не погас, какой-то звук достиг его ушей – как будто лепетанье малышей… И Ваня духом постепенно встрепенулся, от дрёмы мертвенной он кое-как очнулся. И видит вот что: в бурной той выси, где ране сполохов снопы окрест сверкали, и молнии громами грохотали, не в ярком свете, как бы в полутьме... лежат малютки в колыбельке на земле! То были два малюсеньких дитяти – без мамы, бабушки, без няньки и без тяти. Малец и девочка. Они вдвоём игрались и от забавы весело смеялись...
Отрадно стало видеть то Явану. Словно бальзам пролил ему на рану. И он тем видом скромно восхитился и незаметно... духом возродился. Как хорошо, подумал он с участьем – пусть я пропал, но жизнь воскресла вновь. Какое счастье – вот она, Любовь!..
И тут нежданная какая-то тревога нахлынула волной из-за порога! Яван воспрял. Яван глядит. И узревает – над теми яслями опасность назревает! К чудесным детям, коих нет родней, ползёт ужасный, чёрный, хищный змей! Он бедных крошек, гад, безжалостно пугает и пасть широкую на них уж разевает…
И дети, безвинные дети остались одни во всём свете. Лихо ползучее они увидали и горько и жалобно тогда зарыдали.
Узрел то Яван, обозлился и в духе своём возмутился: «Где ж это все пропали, треклятые?! Неужто и защитить-то некому ребяток?! Ну погоди у меня, змеище – чешую я тебе счас начищу!..» И оторвавшись от того гиблого места, вовсе даже не думая о себе, вверх-то взял он и полез... Вот лезет он вроде, лезет и видит, что змей его всё же опережает: кольца тела своего вокруг деток он уже свивает, пуще прежнего пасть разевает, да шипит ещё, злобный урод! Вот-вот дитятей пожрёт!..
Совсем вроде немного осталось Явану лезть, но чует он – не успеет долезть! Гаркнул он тогда голосом молодецким:
–А ну осади! Не трожь детей, проклятый змей! Уползай, кому говорю, а то я тебе пасть-то счас раздеру!
Захлопнул змеище пастищу, на Явана глядит, удивляется – вроде бы и не было кругом никого, а тут вона, значит, чего: некий наглец будто бы ни с того ни с сего взялся да ещё и угрожать, мозгляк, ему принялся!.. Поудивлялся змей, поудивлялся, да вскоре смекает, что Ваня-то ему ни с какого боку вроде не угрожает. Ну кричит, ну вопит, ну орёт – пасть зато ведь не дерёт! Сызнова он пастищу свою разевает и ещё больше крошек собою пугает...
Огорчился тут Ваня до невозможности, бо дотянуться-то до мерзавца не было у него возможности. Разве что кинуть в него чем да с издаля подлеца угостить? И догадался он тогда совестью Безымянного в змея гадкого запустить. А чего! Другого-то не было ничего. А эта штуковина вроде под рукою – сердце жжёт и не даёт покою... Тут же её Ванюша с себя снимает да в головищу змеищину ею и запускает. Полетела шибко совесть чистая да по маклыге нечистому-то – свись! Зашипел змеище, точно ужаленный, да и шибанулся живо наутёк, словно ошпаренный, совестью зело жгучею донельзя прижаренный. Только его Яван и видал…
Ну а Ваня с собою не совладал. Вконец он от того броска обессилел, у самого светового порога лёг и шевельнуться даже на пядь не мог. Вот лежит он, лежит, усталый смертельно дух переводит и со спасённых детей умильного взора не сводит. А те довольно гугукают и улыбаются ему радостно, отчего на душе у Ванюши сделалось сладостно-пресладостно...
Тут мальчонка ручку свою невеликую к Явану протянул, за кисть богатыря взял крепко да и... вытянул его на белый свет, словно из грядки репку! И была в его рученьке милой силища необоримая!
И всё видение сиё тут же пропало, как будто вовсе ничего и не бывало. Огляделся Ваня в великом недоумении и о произошедшим с ним подумал с сомнением: то ли сон ему дивный снился, то ли морок противный мнился, а то ли взаправду этот случай с ним приключился? Единственное, что Яван мог утверждать с уверенностью, так это то, что он в Двавловом золотом кресле мешком осел и от слабости ужасной, словно бочка без ободьев, расселся. Ни рукою, ни ногою он двинуть отчего-то не мог, как будто утянуло его на океанское дно.
И вдруг слышит Яван голос приятный, как бы в самом мозгу его внятно раздающийся... Спервоначалу-то он его не признал, а потом допёр – тож друган евоный, Никто! Его голос-то, чей же ещё! Радостный такой, весёлый да смеющийся...
–Спасибо тебе, брат Яван! – произнёс с благодарностью Безымянный. – Вернул ты меня, братишка, во Вселенную, спас ты душеньку мою бедную – себя не пожалел, а меня из плена вековечного вызволил! Промысел Ра я в том зрю и тебя за труды твои великие чем могу, тем отблагодарю... Ведь что случилось-то? Совесть свою я тебе подарил, сам в дали-дальние удалился, а о том позабыл, что невозможно совесть-то кому бы то ни было передать. Заглушить её в себе можно, а ни убить, ни купить, ни взаймы подарить – нельзя! И вот какая интересная штуковина получается: чем больше доброго другому даёшь, тем больше добра отовсюду сам получаешь! Хотел я тебе наверх путь облегчить, свой дух тяжеленный с тебя сгрузил, да опять же позабыл, что с совестью своею соединён я навечно. И когда ты с Божьей помощью Ничто покинул, ты и меня как бы между прочим во Всё вытянул. И я, оказывается, своей совести не лишился и сим драгоценным Божьим даром не умалился – она вся при мне осталась и даже большею ещё стала. Знание же о совести грешной, кое ныне возле сердца твоего обитает и жгучим огнём пылает, ты Чёрному Царю от меня передай – пускай осознает, скотина, что он в жизни своей натворил, пусть, чертячья душа, о бесчинствах своих пожалеет! Авось, глядишь, и поумнеет – не всё ведь, оказывается, пропало, даже если твоя душа в самоё Ничто упало! Всегда появится возможность к Прави повернуть, надо лишь через совесть на всё взглянуть да соответственно по совести сделать не преминуть…
Никто замолчал, а после паузы добавил, в волнении находясь явном:
–Ну а теперь прощай, Яван Говяда! Расстаться нам ныне надо. Великая сила притяжения влечёт уж меня на рождение. Дюже сильно хочу я снова родиться, чтобы на правое дело потрудиться! Прощай! Прощай. Проща-ай...
И голос его, постепенно затихая, стал удаляться – видно, возрождённый дух на белый свет увлекался…
А перед крайне измождённым Ваней золотые стены вдруг поплыли, как в тумане. Попытался он было из последних сил привстать, да тут же назад упал и вырубился в умат.
Напрочь потерял он сознание.

Уважаемый читатель, мы заметили, что Вы зашли как гость. Мы рекомендуем Вам зарегистрироваться либо зайти на сайт под своим именем.