13 глава

Про то как Яван с Сильваном побратался, и про то как он Дар обретал.

Вновь леший Явана обнял, теперь уже по-дружески, ласково, а потом за ручку его взял, на бугорок усадил и молвил почтительно:
– Удивил ты меня, Яван-богатырь, ох и удивил…
И сызнова головою качает да одобрительно усмехается:
– Впервой ведь мне такой супротивник попадается, который, меня не победив, покорил бы меня начисто, а это по силам лишь человеку настоящему, факт!
Да по плечу Явахе как вдарит!
–Ведь я, Ваня, не просто дикий лесной человек-то! – сказал он в воодушевлении. – Я Природы земной сын, а ещё слуга её и защитник! Природа-мать силою неиссякаемой меня наполняет, а я её от жадных и злых тварей обороняю... Вот ты – не злой, Ваня! – ткнул он в грудь ему пальцем. – Это надо же, чего ты придумал! Не спасовал предо мною, не испугался, и в то же время бить да крушить меня отказался. Да-а! И в самом-то деле мы с тобою на равных! Как братья... А давай-ка и в самом деле побратаемся, друже Ваня! Меня, кстати, кличут Сильваном...
Не стал Яван от предложения сего лестного отказываться – наоборот, согласился на него с великой радостью. Вот встали они, друг друга братами назвали, потом обнялися, троекратно поцеловалися – и стали родными навек, леший да человек! А после обряда сего важного опять они, значит, присаживаются и беседу промеж собой продолжают.
–Расскажи-ка, братец Яван, – спрашивает Ваню Сильван, – откуда ты такой взялся и каким таким образом в богом забытых краях нашенских оказался?
– Оттуда, – Яван тут усмехнулся и в сторону дремучего леса махнул. – Я, брат Сильван, с самого белого света гряду. В гости к Чёрному Царю пекельному иду.
– Ишь ты! Да ну!.. – выпучил глазки лешак, удивившись несказанно. – Да ты никак живой, брат?! Эко диво! Ва-а!..
И на Ваньку поражённо уставился, присвистывая от восхищения.
– Ну, Яванка, ну змей! Хэх! – хохотнул он рокочущим басом. – Скажу тебе прямо: человечище ты небывалый! Ага! Это какую же силищу иметь-то надо, чтобы живому человеку в аду обретаться да адских напастей при том избегать! Я-то, старый дурак, грешным делом своим полагал, что ты вор, тать и за грехи тяжкие в пространство это попал. Ничего себе, думаю, номер: какой-то обормот, оборзевши до невозможности, в заповедник наш прёт и впридачу разрешения даже не спрашивает! А ты, значит, вона как! Да-а...
Яван на такие речи улыбнулся сначала, а потом посуровел слегка да и заявляет:
– Сила силой, а правда правдой, брат! Не всё что сильно, по правде ведь деется, зато правда – всегда сильна!
Леший и призадумался на минутку, лицо нахмурил, лоб наморщил а волоса на макушке встопорщил. А потом глянул он Явану в глаза прямо и тихим голосом его спрашивает:
– А в чём правда, брат?
И такой весь серьёзный стал, заинтересованный – Явахе аж сделалось смешно. Поглядел он на громилу грозного этак хитровато и встречно его вопрошает:
– Ну а сам-то ты как полагаешь?
Заёрзал Сильванище на месте, взволновался весь, а потом поднял пред собою волосатые свои ручищи и потряс яро сжатыми кулачищами:
– Правда в том, брат Яван, чтобы быть в порядке! Чтобы по своему хотению благом желанным владеть, а на тварь всякую ничтожную сверху чтобы глядеть! Это ли не правда, коя миром правит?! Э-эх! В силе правда, Яван, в силе! Есть силушка – живи себе всласть, нет её – суждено тебе пасть! Слабому у нас завсегда плохо. Отмерена ему юдоль лишь его печальная, тогда как сильному суждены – раздолье широкое да приволье славное. Вот тебе и вся правда…
Закончил леший речь вдохновенную и на собеседника своего победно посмотрел. А Ванюха глаза сощурил, нос в задумчивости почесал да сызнова вопросец братцу кидает:
– А ты, Сильван, всегда таким сильным-то был али может нет?
Смутился слегонца леший.
– Не-а, – отвечает, – не всегда. В раннем своём детстве я совсем слабеньким был, немощным даже. Давно это было – я тогда ещё в другом лесу жил. Не сам один, конечно же – с батюшкой да с матушкой. Они за мною ухаживали, на ноги меня поднимали, да от бед оберегали.
– Ага, – кивнул Ваня. – Ты сильный, значит, сейчас?
– Ещё какой сильный-то! Ещё какой! О-го-го!
– Так…А скажи-ка, брат, как ты полагаешь, в старости сила твоя с тобою останется, али может быть нет?
Чуток даже леший оторопел: в одну точку уставился, рот открыл, закумекал...
– Я, признаться, и не думал как-то об этом, – пожал он плечами. – Кто его знает... Может, и сохранится сила-то. А, Яван?..
– Все вы так думаете, – произнёс спокойно Яваха. – А вернее будет сказать – не думаете… И то! Чего зазря впадать в рассуждения – покуда в силе, ведь не до прозрений, да? Сладкие плоды благ прекрасных прельщают неудержимо, ибо в крови горячей струи желаний страстных хлещут зело обильно. Чего там ещё в даль-то заглядывать да о будущем загадывать: вот же оно добро, под ногами! Хватай его яро да пользуйся, покуда мощь есть, а там – что будет, то и будет, авось кривая-то вывезет... Что, брат, разве не так?
Подумал, подумал лешак, но не ответил: кивнул лишь едва заметно, как бы в сомнении ещё находясь.
– Ты лучше погляди, братушка, – продолжал между тем Яван, – коль загадывать-то не любишь, на тех сильных, кто слабым стал! А таких ведь всюду немало, ох немало – да что там! – пруд пруди таковых-то! Вот только на глаза другим им чего-то показываться не хочется: не иначе как стыдно им али досадно. Один, глядишь, господин сокрушён своими врагами, коих у него имеется в достатке; другой – болезнями несладкими; третий – старостью дряхлой; четвёртый – ещё какой напастью, коих не сосчитать... Горе ведь оно всех равняет, и сильного и слабого. А не пытался ли ты понять, отчего у любимцев блага когдатошнего такие пустые потухшие глаза? Пепел ли былых желаний очи им запорошил, али всёж понимание пустоты их стремлений к ним наконец пришло?.. А былого-то уж не воротишь – тю-тю времечко, утекло…
По-прежнему леший не отвечал, лишь пыхтел через свою сопатку, а Ванька почесал башку себе косматую и малёхи помозговал: как бы, думает, донести свою мысль до не дюже далёкого ума побратима?..
– Вот скажи-ка, – к Сильвану он опять обратился. – Твои родители ещё живы ли? В добром ли здравии они находятся, или же неумолимая смерть смежила уже ихние очи?
Погрустнел тут лешак, пообмяк враз в плечах и голову повесил в отчаяньи. А потом вздохнул он тяжко и отвечает голосом печальным:
– Эх, Яван, Яван! Где ты наблюдал вечных тварей!.. Родителей-то у меня давным-давно не стало, ещё когда я в лесу родном пребывал. Отца я этими вот руками ухайдакал, когда в силу вошёл да возмужал. Немощным он стал и вредным до чрезвычайности – власть мне над лесом передавать отказывался. Вот я его... и того… А мамаша в старости совсем из ума уже выжила, частенько хворала, да не смягчилася нравом: пилила меня на славу. Я-то терпел сначала, а потом не выдержал, осерчал, да и выгнал её ко всем-то чертям! Досматривать категорически отказался. Пошла она тогда в самую чащу да и померла там под корягою. А-а-а!..
После сей исповеди, для него тягостной, замолчал лесной великан и под ноги себе уставился. Яван ему переживать не мешал, и они вдвоём помолчали. Потом привстал на ножки Ваня, приобнял Сильвана за плечи его широченные да и говорит ему проникновенно:
– Полно, братуха, печаловаться! Это ведь жизнь, а жизнь-то не вся правдою управляется – много чего у нас вершится и по кривде навной...
Уселся он на прежнее место, а потом прилёг поудобнее, на локоть облокотясь, и свою речь продолжал:
–Правда, брат, неразрывна с единством, а у вас, у слуг адовых, всё в уме на части разорвано да на кучки разложено. Это-де моё, а вот это чужое: моё не тронь, а чужое брать можно; ну а коли взять ты чего-то не в силах, то хотя бы зарься... У вас у каждого – своя персональная правда, да только не туда она ведёт – всё в тупики да в тени, а выхода из заблуждения доселе не виднеется. Бесконечно по лесу плутаете вечному! Так... Живёте, лишь бы день прошёл: как, мол, всё было, так оно, дескать, и будет – чего зазря трепыхаться! Не нами, баите, правила игровые установлены – не нам их стал быть и менять! Лучше на рок на злой, да на прочих омороченных попенять, а себя пожалеть да восславить...
– А разве есть выход-то, брат? – перебил Яванову речь Сильван.
– А как же! – улыбнулся Ваня. – В мире Божьем так всё устроено, что обязательно из плохого в хорошее выход найдётся! Кому искать неймётся – для того и найдётся! А где один нашёл, там и другой найдёт. Да что там, брат – уже найдено! Преобразованием – ежели в мелочах, и Преображением – ежели в великом -- такое дело названо. Ну, а как наш мир горестный преобразить, о том Правь ведает. И учит она тому, как нам такого положения добиться – причём, не части, не одному, а всем без исключения! – чтобы соединиться с Ра смогло Его творение. Трудное это, правда, дело, и путь не всегда ясен, но... дорога зато всегда открыта: пожалуйста, ищи! Только не взыщи, коль в тупик какой упрёшься: значит – не туда прёшься! Изволь тогда, братец, упрямо не упираться, а покаяться в ошибках своих да во зле признаться. Ну... и за поиски пути верного надо приниматься... Такое занятие истым искусством называется по нашему...
– Ух ты! Складно, Ваня, балякаешь! – Сильван тут восклицает. – А мы о такой возможности и знать не знали, и ведать не ведали! Идея ведь наша главная – вечная злая круговерть!..
– И не мудрено, брат, – Яван кивает. – У вас тут обман прямо процветает, да ещё страх с отчаяньем в воздухе всюду витают. Как тут не заплутать...
Ничего не ответил леший, только голову ниже прежнего повесил, а Яваха уже на ноги резво подхватывается да братану новоявленному по плечу вдаряет.
– Хорош, – говорит, – умничать да рассуждать! Пора мне, брат Сильваха, и в путь собираться. Да сначала я загляну к твоему начальству: дело у меня к нему на какой час...
У лешего от сего заявления Ваниного неожиданного сначала оторопь на роже изобразилася, а потом решительно чувством воодушевления бодрого оно сменилося.
Прянул он на ноги громадные во свой-то черёд и таково рёк:
– Ты это, брат Ваня, как себе хочешь, а только я пойду с тобою! Хоть к самому пекельному царю в гости! А хоть бы даже и далее!
– Это как же? – Яваха ему улыбается. – А место сиё заповедное сторожить кто будет, а?
На что великан аж ручищами размахался.
– А-а-а! – он сказал. – И без меня сторожа найдутся! А только я тебя одного не отпущу! Чем могу – тем помогу. Ты, Ваньша, отныне для меня поважнее будешь, чем начальство. Ага – вот так!
Поскрёб Ванёк башчищу свою лохматую, подумал совсем чуток, да и махнул рукою:
– Ладно. Так и быть – согласен. Как говорится, одна голова хороша, а две – лучше гораздо! Айда, Сильван!
Вдарили они по рукам, на месте развернулись да вдоль речки к мареву туманному направились. А оно, надо сказать, маячило там да колыхалося как ни в чём ни бывало. Вот побратимы к мареву тому подгребают, и Яваха без промедления через сунулся – да только дулю… Он-то думал – туманчик некий впереди... Ан хрен в нос! Как шандарахнется он сходу обо что-то твёрдое – ну словно бы об стенку бетонную! Ажно назад его отбросило.
Пощупал Ваня марево то рукою, а оно упругое такое на ощупь, и чем сильнее его давишь, тем сильнее оно сжимается. Попробовал Яваха со всей дури руку вперёд проткнуть. Как же! Ага! Не протыкается колдовская стена. Сила!..
Яван к лешему тогда оборачивается.
– Ты часом не знаешь, – его спрашивает, – как вовнутрь-то попасть?
А тот лишь плечами в недоумении пожимает да разводит беспомощно руками.
– Ага! – восклицает Яваха. – Ну тады попробуем так...
И палицу с загривка снимает и концом в марево ею упирается. Только, значит, притронулся самым кончиком, как вдруг шипение громкое от стены пошло: вроде как яичницу гигантскую кто-то там поджаривал, вот в точности так же и зашипело. Да дымом всю округу ещё окутало: вонючим таким, горячим да белым... Быстрее быстрого прогорела стена та защитная от соприкосновения с силою чистою, и вот – открылся в ней широкий проход…
– Ну что, братень, – обратился Яваха к лешему, – ты со мною, али подождёшь здесь?
– Я-то?.. – помялся великан.– Знамо дело с тобою! Не могёт быть по другому-то. Только это, Ваня... ты уж поласковее будь пожалуй с духами-то нашими начальными! Как ведь ни крути, а всёж-таки они о нас пекутся: думу непрестанную думают, как бы меру в природе соблюсти да поддержать в ней порядок... Ох, и трудное это дело, Яван!..
– Хэ! – усмехнулся Ванёк, то услышав. – Меру, говоришь? А я вот так полагаю, что духи эти твои в лености обретаются: торчат в балдежу и в ус не дуют. Ишь, ограду-то навели! Сытый да тёплый холодного да голодного понимает-то плоховато. Спорим давай, братан, у кого из нас вернее будет догадка, а!..
– Давай! – лешак соглашается.
Ударили они по рукам, а потом Сильван первым в проход тот шагнул, почтительно этак согнувшись, а за ним и Яван скоро двинулся. Прошли они по туннелю образовавшемуся сажён пять, ибо стены у марева волшебного весьма толстенными оказалися, и вдруг лешак как вкопанный, выйдя наружу, встал – будто опять во что-то он уткнулся, а Ванёк ему с разгону в спину ткнулся.
–Чего ещё там? – с любопытством немалым Яван Сильвана вопрошает, и не дождавшись сразу ответа, из-за спины у него выглядывает.
Да поражённо там и застывает, не в силах и слова даже сказать. Присвистнул он громко и репу себе почесал.
– Н-д-а-а-а... – протянул наконец смущённо Ваня. – Вот так дела-а-а… Выходит, брат Сильван, что не твоя-то правда. Да и не моя тоже... Совсем другою она здесь оказалася, чем обоим-то нам казалося.
А перед ними местность раскинулась необычная – ох и необычная! Не сказать, чтобы по площади-то обширная – с поверсты круг шириною али поболе чуть – но красотищи действительно неописуемой… Небеса через то марево такими лучезарными казалися, что и не передать! Ну переливы дивные лазурнейшей глубины! А воздух-то, воздух!.. Чистый-пречистый – да живительный же какой! Прямо амброзия!.. Вдохнули Яван с Сильваном чарующий сей дурман, и головы у них от ликования беспечального вмиг вскружилися, а в мыслях ясность невыразимая да полный покой воцарилися. Оглянулись они окрест, а тама цельная роща величественных раскинулась деревьев, а посерёдке на горушке богатырский возвышался тутошний дуб. И такая тишина необычайная вокруг стояла, что ни звучочка было не слыхать. Как где на кладбище...
А что? Кладбище ведь и есть! Деревья-то позасохли все. И давненько, видать, их жизня покинула: одно-другое уж на бок даже завалилися, а у многих ветви пообломались и на земле под ними валялись. И целый, значит, слоище высохших листьев понизу стлался.
Словно не веря своим глазам, двинулся вперёд удивлённый Яван, а Сильван до того увиденному поразился, что аж застыл тама на месте и шевельнуться даже не мог. Так и стоял, обалдевши, с открытым ртом. Ванёк-то к дубу попёр. По листве ступает, только "шурр" да "шурр" слышится: листья ведь как порох сухие – рассыпаются под Явановыми стопами они в пыль... Вот подходит он вскоре к "дубу" гигантскому и обернувшись, Сильвана к себе подманивает: иди, мол, сюда... Очнулся лешак от обдолбанного своего состояния и подошёл к Ване, вокруг озираясь. Глядят они, а под «дубом»-то сундук золотой, весь сверкающий, в листве притулился, а сверху него сук обломанный, цепями золотыми опутанный, взгромоздился.
–Тот самый, – нарушил тишину Яван.
А голос евоный в заколдованном воздухе словно мелодичный колокол прозвучал, до того, значит, переливчито в месте том дивном звук слышался.
Подошёл Яван к сундуку чудному, глядь – а на нём лепка-то зело вычурная: всё диковинные цветы какие-то изображены, да птицы со зверьми в красивых позах... И видит он, что на крышке кованной замок висит тяжёлый. Подивился Ваня на красоту лепную, а потом бряк – палицей-то по замку... Он и отвалился. Открывает Яван крышку, затая дыхание, и думает про себя: а ну как там и нет ни фига! Вдруг... это самое... дерево-дух над ним подшутить удумало? Ну! Со скуки и не то ведь ещё учудишь... Приоткрыл он немного крышечку, в щёлочку глянул – а тама на дне скатерть вышитая полёживает и впрямь! И более ничего в сундуке нету. Вытаскивает Ваня, не мешкая, скатёрочку эту, да и разворачивает её пред собою на земле... Ах! Батюшки-светы! Скатёрка-то превосходна: выткана с какого-то матерьялу бесподобного; сама не особо и велика, но и не сказать, чтобы была она мала: в самый-то раз, чтобы порядочный столик накрыть собою. И цветами красочными вся вышита... Заглядение да и только!
Яваха с Сильвахою только диву даются, ахают да охают, на эдакую-то расфуфень глядючи.
Поудивлялися они ещё малость, головами покачали, языками поцокали, и порешил тут Ванёк, что самое время проверить скатёрку на прок. Почесал он за ухом малёхи, заклинание вспоминая мудрёное, и голосом серебряным молвил:
–Эй, скатерть-скатерушка, добрая старушка! Расстелися-развернися, угости нас да не жмися! А подай нам, будь добра, кушать всякого добра...
И своего побратима спрашивает, чего бы он желал отведать от скатёркиных-то щедрот... Заёрзал в волнении тот, глаза выпучил, лбище нахмурил, затылок поскрёб, подумал самую малость, а потом малинки лесной возжелал: дюже, говорит, малинку я обожаю – с того света, мол, её не едал, когда случайным образом тама пребывал... Так и так, говорит скатёрке Яван: Сильвану – малинки корзинку, а мне бы молочка жбанчик коровьего да мисочку кашки гречнёвой!..
И ещё у Вани и губы не остановилися от разговору, аж уж всё-то было готово: откудова только ни возьмись, а на скатёрке лукошко плетёное с малиною отборною появилося, да ещё миска каши дымящейся, и полнейший кувшин молока! Славно!..
Хотели уж было наши побратимы дарами природы тотчас угоститься, Сильван даже руку к малине протянул, но Яван его за локоть тронул и вот чего заявить-то не преминул:
–А не худо бы нам было в водице сначала помыться, а потом уж и за стол-то садиться? Эвона гляди-ка!
А там впереди озёрце невеликое виднелося середь камней.
Согласился Сильван на предложение это. Направились они к сему водоёму, подходят, смотрят – вот те на! – вода-то в нём чистая, как слеза. Такая она была прозрачная, что каждый камешек на донышке было видать. Даже и песчинку. И хорошо было видно, как в глубине ключи из песочка бьют, а из озёрца ручеёчек говорливый вытекает и в низинку себе устремляется. И что ещё удивительно – ни тебе рыбёшки нету в воде, ни тебе даже мошечки над водою. Нету живности вокруг вообще! Ну чисто стерильная прямо местность!..
Яваха перво-наперво напиться оттуда надумал. Лёг он грудью на гладкий валун, губы ссохшиеся в воду окунул и глотнул. И ух!.. Будто бы дух в нём враз встрепенулся! Почал он тогда пить без передыху, и силушка по жилушкам у него вмиг забурлила. Даже волосы на голове его вздыбились. Пил он, пил – и не мог оторваться, ибо вкусною дюже водица ему показалась. Наконец, утолил он свою адскую жажду и чует – а ведь сила-то вернулась к нему, пожалуй -- вся какая есть возверталася былая, если даже ещё не с лихвою, чем была ранее! «Эге! – смекает тогда Ваня радостно. – Да никак это живая-то вода?! Да она, не иначе – ишь как я весь заторчал-то!»
А Сильван той порою тоже к воде припадает, да пьёт, как вол, а потом на ноги живо прядает и палец большой Ване кажет: во, мол, здорово!
– Сигай в воду, братан! – заорал ему Яван, да бултых в водоём с головою...
Разбежался Сильван весьма скоро и всей тушей на задницу в озеро – шмяк! Тучу брызг радужных собою он поднял. Ванька же нырнул вертикально и пошёл вниз как камень. Пожелал он до дна достать. А озёрко-то глубоченное оказалось: сажон восемь, если не все десять, глубина в нём была... Достиг-таки Ваня дна, да вверх всплыл тюленем. И почуял он вдруг, как вкруг его тела мириады мельчайших пузырьков зашипели. И до того приятное да щекотливое появилось у него ощущение, что кажись душа евоная в нём запела...И опять же видит он с великим изумлением, как из его тела, из самого что ли даже мяса, полезла быстро-быстро всякая гадость: и личинки какие-то мелкие, и червячки, и клещи, и вши, и прочая гнусная нечисть. И только, значит, в воду они попали, как в ту же минуту все и полопались да пропали, будто и вовсе на Ване они не бывали. Подивился Яван водицы живой силе целящей, глянул он на Сильвана, а тот рядом в полном упоении бултыхается – да вдруг блаженно аж заорал! Радовался могучий амбал, как прямо ребёнок, что только что из пелёнок: видать, и его водица-бодрица поочистила.
Ну вот, поплавали они ещё какое-то времечко, с валунов в воду поныряли, друг за дружкою вперегонки погонялися, да и выходят обое на бережок. Отряхнулся лешак, словно медведь лохматый. Глянул на него Яван – матушки-светы! – а он-то изменился весь! Был лесовик с виду бурым да грязным, а теперь на нём волос каштановым отливом переливался. Да и лицо не тёмным, а чисто бронзовым у него стало. Оскалил леший зубы белые, на Ваню посмотрел и головой покачал, им восхищаясь. Оглядел себя тоже витязь и аж присвистнул: грязюка-то с него вся посмылася, а кожа белая у него стала да чистая. И ни синячёчка нигде, ни царапинки, ни волдырёчка, ни даже ссадинки. И волосы с бородою соломенным золотом отливают. Даже шкура львиная более на руно золотое стало походить.
Во, значит, какая метаморфозия чудесная с ними приключилася!
– А чё, братан, – смеётся радостно Яван, – не лишне теперь нам будет и подкрепиться, а?
Тот, вестимо, с удовольствием превеликим... Вернулись они к скатёрке накрытой, уселись подле неё на листья сухие, как на перину, и принялися угощения за обе щёки уписывать. Явахе с голодухи вкуснющей дюже та еда показалася – ещё бы тристолько он наверное сожрал бы, да вишь нельзя: апосля-то поста постепенно ведь отъедаться надлежит, а то от жадности можно и брыки откинуть… Покушали они, значит, отдыхают, а Ванюха тут котомку свою перемётную увидал – замызганную всю перезамызганную. И то – в этаких-то переделках сума его побывала... Собрался Ванята и её как следует постирать, а то как же эдакую задрипень на своём чистом плече-то таскать: несуразность же это, факт! Вот котомочку он раскрывает и оттуда вытаскивает: шкатулку волшебную Ловеярову, кремень с кресалом, гребешок деревянный, ножик складной да кошель с деньгами. Потом щуп-щуп – а в потайном карманчике что-то нащупалось. Ваня пальцы туда запустил незамедлительно и вынул... чего? – точно: Борьянину серьгу самоцветную, для глаза весьма приметную! И до того это украшение затейливо было сделано, что любо-дорого посмотреть! Яваха-то в суетах своих бурных позабыл об ней и думать. А тут такое чудо... Прополоскал серёжку Яван, а та от живой-то водицы аж вся засияла: ну чисто огнём зарделася. Пригляделся Ваня, а серёга в виде солнышка лучистого сделана, а в самой её серёдке камешек самоцветный вделан. Потёр он камешек пальцем, к уху серёжку поднёс – эй! – быть того не могёт! Никак звук музыкальный оттуда идёт?.. Да точно же, мля: тили-ли да таля-ля, тали-вали уля-ля!.. Вот так так!
И вдруг ко всему вдобавок песенку кто-то незримый в ней петь стал. Голос был женский, приятный, прямо бархатный, хотя и слышный едва-едва:

Баю-баюшки баю!
Бяше песенку спою.

Спи ты, моя доченька,
Всю-то тёмну ноченьку!

А я рядом посижу,
На дочурку погляжу.

Ты расти, Борьяша,
Всех на свете краше!

Всех милее и добрей,
Адских ворогов мудрей!

Чтобы солнца белый свет
Приласкал тебя, мой свет!

Закрывайтесь, глазки!
Спите без опаски!

Я на страже посижу,
На милашу погляжу

Баю-баю-баю-бай!
Спи, Борьяша, засыпай!

И так вдруг от песенки этой колыбельной Ване нашему спать-почивать захотелося – прямо невмоготу. Да и то сказать – сколько же суточек парень, можно сказать, очей не смыкал: всё продирался да бился… Вот и сморило его. Растянулся Яван на подстилке листвяной да и заснул богатырским сном. Ну как в омут он канул!
И надо вам доложить, что спал он долгонько: день да ночь, потом опять день да ночь, да и ещё столько же. И проснулся он лишь на суточки на четвёртые. Проснулся значит, ото сна потянулся, один глазик раскрыл, глядь – а над ним небо тёмное расстилается, и только-только светило адское багровым светом стало разгораться. Яван и другой-то глаз распахнул, смотрит – рядом Сильван, у дерева сидя, похрапывает, а всё вокруг переменилося прямо радикально: марево защитное без следа ведь сгинуло и пост свой боевой покинуло. Тут и ветер жаркий задул, листья сухие подхватил и ну их вертеть да крутить, да туда-сюда носить... Яван и на озеро внимание своё обратил, а оно замутилося, зацвело сплошь да листвою забилося... Как рванул тут ветрища шквал: тучу листьев собою поднял, а одно дерево громадное затрещало, закачалося и со скрипом великим оземь грянулось. Ажно гул неслабый раздался.
Сильван на ноги как тут подскочит! Посмотрел он на рощу мёртвую в беспокойстве и говорит Явану:
–Айда-ка, брат, отсель поскорее, покуда нас здесь не угробило! Ограду вишь сдуло к чёрту – природа своё берёт…
–Ага, – согласно поддакнул Ваня. – Сей «раёк» деньки свои, видать, окончил. А и поделом!..
Лешак-то, покуда Ванюха спал, его котомочку постирал да на ветку сушить повесил. Схватил её Ваня живо, Борьянину серьгу в карманчик запихал, барахлишко вовнутрь покидал, скатёрушку тож засунул, потом на шею её саму, палицу подмышку – и бегом вприпрыжку! А Сильван вестимо – за ним. И только из рощи заколдованной они выбежали, как налетел вдруг страшнейший вихрь. Стали дерева огромные с превеликим громом там рушиться... И минута даже не прошла, а уж все вповалку тама лежали! Буреломище оказался просто страшный!.. Переглянулися братовья, головами покачали, плечами пожали. Вот это, думают, да! Успели ведь тютя в тютю: ещё бы какая минута – и была бы обоим хана! «Не иначе как сила Ра нас уберегла, – удивился в душе Ваня. –Как-то странно у меня получается: вроде везёт как бы случайно, а ежели порассуждать, то мне бы без Бога подмоги везухи той не видать... Воистину правду-то говорят, что промысел Божий нам не понять – факт!»

Уважаемый читатель, мы заметили, что Вы зашли как гость. Мы рекомендуем Вам зарегистрироваться либо зайти на сайт под своим именем.