45 глава

Как братья Явановы вправо да влево от Прави уклонялися.

...Значит так, – начал Гордяй свой рассказ, – От сего рокового распутья выбрал я, братухи, как вы помните, правый путь, ибо по моему благородному происхождению надлежало мне занять подобающее себе высокое положение, дабы не быть у кого ни попадя в жалком услужении. И только я за тот вон косогор отошёл и в лощину по дороге мощёной спустился, глядь – трактирец возле скалы притулился! Я, конечно – туда, потому как в этом клятом аду всё время дюже жажду, и промочить чуток себе горло, думаю, было б в самый раз... Ну, захожу, сажусь, делаю заказ, беру вдоволь хмельного пойла и приступаю, значит, к омочению горла. Посидел за столом трошки, выпил немножко, как полагается закусил, вон вышел и дальше заколбасил...
Вот иду себе, бреду и удивляюсь – а действительно ль я в аду, сомневаюсь: вокруг, куда ни глянь, обильные превесьма поля, богатые нивы, да на пастбищах всякой тебе полно скотины... Работники, правда, в полях какие-то оборваные, худые, зануженные, вкалывающие усердно довольно, но признаков удовольствия от трудов своих не обнаруживающие... Спрашиваю я их: эй, молодцы и молодицы, чьи, мол, поля сии широкие и стада несметные? А они мне: царя Счастливца Неизвестного, происхождением неместного. Я тогда: ну, дай, говорю, бог ему здоровьица! А они в ответ: да чтоб ему, проклятому, на осине удавиться иль в пекло провалиться!..
Удивился я, естественно, но ничего не сказал. Далее иду себе по дороге, куда несут, значится, меня ноги. Гляжу, народишко живёт, при всей массе тутошних изобилий, не дюже-то богато: ютится в каких-то хатах, ходит неопрятен, работает непосильно и бедствует при том довольно сильно. Хотя нет-нет, а среди моря хижин и острова дворцов то тут, то там попадаются, и на общем сером фоне те в глаза своим великолепием так и бросаются... Попросил я было в одном таком роскошном поместье водицы испить, так на меня холопы собак спустили. Насилу-то я утёк от лютых тварей, хотя штаны они мне всёж порвали.
А тут смотрю: деревенька бедненькая... Обрадовался, думаю здесь-то я наверняка утолю жажду... Ага, как бы не так: в какую бы хатку я ни совался, везде получал от ворот поворот, а дважды так и по морде... Ну, думаю, чёртовы уроды – и до чего же эгоистичный тута народ! Да тьфу на вас, мрази!..
Пришлося мне далее-то хилять и в каком-то мутном бочаге жажду утолять.
Наконец достиг я таки какого-то города пребольшого. Гляжу – ворота настежь открыты, а в воротах да на стенах народищу – видимо-невидимо понабито. Все точно воды в рот набрали, молчат, не разговаривают, не орут, не кричат, не галдят, а все от мала до велика на мою особу пялятся. Хотел было я от страху тягу уже невесть куда дать, а потом подумал: а, была не была, где наша не пропадала – авось и я не пропаду, коль в город войду... И только, значит, я черту ворот с опаскою немалою переступил, как вся эта орава криками взорвалася и на меня кинулась стремглав. Ну, думаю, – пропал: сей час кончать меня будут! А они подбежали и вдруг заорали: «Царь, царь!..» – и давай меня качать да при том царём ещё величать...
Так я и сделался в той правой стране-сторонушке царём... Обычай, оказывается, у них есть необычный: как только ихний царь помирал, так они того в цари выбирали, кто первый с белого свету к ним приходил. Ушлый ты или дебил, добряк или злодей – значения никакого не имеет: власть вон бери да и рули... А знаете, почему у них такое безразличие к способностям его величества? А, не знаете... Ну так я вам тогда скажу: царская эта монаршья должность служит лишь для украшения, а по-настоящему-то правит царёво окружение. Небольшая, в общем, кучка разных там богачей, вельмож, чинуш и прочих наглых сволочей. Вот эта-то многоголовая гидра и держит на самом деле в цепких своих лапах и корону и скипетр. И на это ненасытное чудовище весь народишко работает от зари до зари. Чё там какие-то цари! Царь ведь, как ни крути, а один, а этих хищников зело много. Не угодишь им в чём, так тебе одна лишь дорога: к ядрёной фене на фиг сковырнут и другого, попокладистее, на твоё место поставят. Такая переспектива кого хошь под их дуду плясать-то заставит…
Так что, братья, работёнка у меня была нелёгкая: паразитам алчным прислуживать да ихнюю волю народу подневольному озвучивать.
Не сразу я об этом догадался. Сначала в свою игру я как бы играть пытался: мошенников бессовестных по правде жить заставлял, мздоимцев-лихоимцев нещадно выявлял, слишком гордых да спесивых в грязи валял, а негодяям и подлецам башки на плахе отрубал... Э-э-э! Да разве сподручно царю гидру-то эту бороть – не более от того толку, чем хрен полоть! Вместо одной ведь отрубленной головищи тотчас другая-то вырастала – в точности по сути своей такая же…
Попытался я было тогда с другого боку достичь какого проку – стал из народа двигать вверх энергичных, да только и в этом деле я прогадал и с размаху маху дал. Народец тутошний оказался – оторви и брось, не по правде он стремился-то жить, а вкривь да вкось. Чем более кто-нибудь силы да ума проявлял, тем пуще он, скотина этакая, подличал да воровал, лишку хапал да шкуры драл...
Установка оказалася у всех зверская, а обоснование такого дела – изуверская.
Заместо бога у них деньги были поставлены, золото. А лозунг в том царстве был такой: «Все -- за одного!» Это, значит, что все как бы за объединяющее единое начало стояли. А поскольку таким началом у этих жадюг деньги являлися, то в реальной жизни получалося, что все люди на гидру ту и надрывалися. Чтобы свой кусок урвать, у большинства ни ума, ни хитрости не хватало, да шибко умнеть-то меньшинство им не давало – специально алчущих оболванивало…
От таких знаний энтузиазм у меня помаленечку и растаял. Махнул я вскоре на свои несбыточные мечты рукою и, как прочие цари, такою же сделался сволотою...
Вот, признаюсь и каюсь: рассиянин я оказался скверный, порченный и маловерный! Жить я стал во как: лишь себя боготворил, козни с казнями творил, безобразил, крал и врал, что хотел себе я брал, но при том всегда и всюду волю гидры выполнял...
И словно не заметил я, как прошли в этом пошлом одурении сорок долгих лет. Старым я стал, больным, ленивым, тупым, жестоким и злым. И ни друзей у меня за это время не появилася, ни любимых – никто, ну ни одна харя человека во мне не видела – только царя... Лишь один мой пёс хозяина за всё моё царствование любил, а более – ни одна собака. И хотя наушников и советников у меня вдосталь было, ни единая душа откровенно со мною не говорила – все боялися, а за глаза, я знаю, ненавидели меня, презирали и надо мною смеялися… Да и я всем этим холуям окружающим тою же монетою отплачивал. А под конец жизни полностью моя душа, в неправде тухлой варясь, отчаялась...
И вот как-то сижу я на очередном пиру мрачный весь премрачный, хотя денёк у меня, по обыкновенному разумению, был удачный, ибо я только что двоих предателей из моего окружения запытал насмерть... Хлебанул я тогда для улучшения настроения вина из своего бокала – и ах ты ж боже ж мой! – то оказалася смертельная отрава! Какой-то подлец, видно, плеснул, когда я отвернулся. Невозможною болью всё нутро мне пронзило, в очах у меня всё помутилося, страшно я захрипел, за скатерть схватился и, умирая, под стол покатился – да и отрубился.
Сколько времени после того прошло, не знаю, только наконец глаза я открываю, глядь – а я ж в той корчме придорожной опять! Под столом свинья-свиньёю валяюся и отчего-то опять молодым являюся... Сон ли мне колдовской приснился, и сей царский образ жизни мне лишь помстился – бог о том весть, но тогда почему ожирела так моя телесность?..
Так и не решил я сию загадку, встал, вышел да пошёл назад. А здеся я встретил вас.
Вот, братья, и весь мой рассказ…
Удивился Яван Гордяеву повествованию и к Смиряю, хлебанув малость чаю, обратился: изволь, говорит, и ты, братуха, потешить своим рассказом наше ухо... Э-э-э! – тот рукою вяло машет – наши, отвечает, тут не пляшут, мне, как и Гордиле, с другого лишь боку, а тоже не подфартило. Хотя начиналося всё похоже...
–Вот гряду я, значится, по своей дорожке, гляжу – эвона! – никак корчма? Знамо дело, обрадовался – жарынь же… Вошёл. Первым делом, конечно, заказал я жбан пива и на содержимое жадно накинулся, хряпнул с разгону кружку, хряпнул две – закружилось у меня в голове. Само собою, на этом я не остановился, ещё как следует поднажал, и так я того пива нализался, что спустя времечко и лыка уже не вязал. А когда я намеревался с перепою под стол брякнуться, как вдруг двери настежь открываются и некие личности подозрительные в корчму заявляются. Здоровые такие парниши, мордастые, курносые, в полосатых робах, как осы... Конечное дело, против меня тверёзые... Недолго думая, хватают энти паразиты мою тушу под микитки, орут на тихоню Смиряя, кричат, бьют и поучают... Ишь, негодуют, бездельник – тута он в рыгаловке прохлаждается, а весь наш трудовой народ от ударной на благо родины работы буквально рук не покладает и натурально с ног валится!..
Волокут враги меня в какой-то сарай, там в мышецветную дерюгу переодевают и вдребадан пьяного вкалывать заставляют: дают лопату в лапы, лом, кайло и тачку, а ко всему пинка ещё под срачку…
Так и началися мои, братаны, трудные будни в державе этой левой паскудной. Не один я там был, правда, хотя обилие сотрудников не дюже меня радовало: истого человека середь них и не было никого.
Работали мы ого-го, а питалися превесьма скудно, и дни пропотелые летели быстро, но без души как-то, нудно. Чего только наши ватаги ни делали: рыли канавы, траншеи, каналы, ямы, шурфы, погреба, котлованы... Строили для себя тесные бараки, а для всех – многоместные здания, в которых слушали всякие враки и лекции об общественном воспитании… Ещё мы в полях пахали, сеяли, пололи, урожай жали и собирали, потом в хранилищах и складах всё это дело перебирали, сортировали, сушили да молотили. Потом жернова мельниц, впрягшись, крутили, животину растили да кормили, затем скот забивали, а мясо коптили и валяли... При всём при том вездесущие надсмортщики-воспитатели нам мозги нещадно полоскали и парили: по вечерам нас всем кагалом в театры и смотровальни водили и показывали всякую чушь о том, как групповой организм сделать лучше. К нашим услугам ещё и библиотеки были пребольшущие всё с той же в основном мурой о необходимости проявления геройства на благо общественного жизнеустройства…
В Бога в этой рабской стране не верили. Вернее, у них людская толпа была навроде бога, и не просто там праздная толпища, а организованно работающее скопище. Любой отдельный человечек для них ведь – тьфу! – шестерёнка. Али какой винтик или кирпич... И повсюду висел главный их клич: «Один – за всех!» Ну а к нему вдобавок и другие подобные плакаты, как то: «Всё и вся – для блага Государства!», «Работа – от всего лекарство!», «Высшая честь– это труд!», «Жернова народной воли всё перетрут!», «Отдай всё для страны!», «Перед лицом общества все равны!» И подобные же кликухи в таком же духе...
Зато лично я был там ничтожнее мухи. Не имел, буквально сказать, ни шиша: ни земельки своей, ни домика, ни огорода – всё захапано было руками Народа! Даже одёжа и обувь и те за казённый счёт выдавались, пока платье на мне не изнашивалось, а чёботы не стаптывались. Смешно сказать, братцы, а только и ложки с мискою я не имел, а имел лишь право ими распоряжаться… Жил я несколько лет подряд в закутке заурядном дощатого большого барака в тесноте, голоде и полумраке. Вставали мы ни свет ни заря под спорую дробь барабана, потом зарядка, умывание, одевание – и всё это не абы как, а чётко, внятно, и в строгом соответствии с распорядком. Опоздания и сачкования возбранялися совершенно, и расплата наступала почти мгновенно: кто, по мнению воспитателей, фордыбачил, тут же плёток получал. Бывало, от спины аж ошмётки летели, когда каратели покуражиться слегка хотели на виновном, так сказать, теле… Так. Далее мы ели свою кашу, потом – в виде отдыха – славицы пели народу нашему слаженно, а затем с работою нескончаемой слаживали. До самого долгого вечера. Но и вечером нас занятиями обеспечивали: самообразование, физвоспитание, культурное развитие и нужных моральных черт себе и другим привитие...
Во что бы то ни стало отдельного человека с самим собою не оставляли – обязательно какое-нибудь дело в обществе прочих ему предоставляли.
Передвигалися мы только строем, а жили как насекомые – роем. Бабы отдельно от мужиков содержались, ребятня – от стариков. Никуда было не деться от общественных тех оков. Иные рожи до того мне уже обрыдли, что я чуть ли волком от их вида не выл. А деться-то от людей было некуда – кругом ни лесов, ни болот – одна окультуренная безбожно среда...
Ну прямо за горло взял меня тот Народ! Чисто беда! Да и всеобщее единение было у нас лишь в некоем представлении, а так, куда ни глянь, царило сплошное разъединение. Вся страна делилась на области, области на волости, волости на наряды. И народ делился на части, части на полки, полки на отряды. А отряд ещё делился на отделения...
Ну а отдельный человечишко был никем – средством для построения всех этих подразделений.
И если рассудить по большому счёту, то власть в нашем "Народном" Государстве вовсе даже не принадлежала народу. Всем у нас заправляла Великомудронепогрешимая Братия – сборище оголтелых нифиганеделов, которые сами ни хрена не работали, зато других умело заставляли, при том на фене своей виртуозно бо́тали и громче всех о справедливости орали. А Главным среди них Верховный Предсидень считался, который из среды той шайко-братии избирался и поистине неограниченными возможностями наделялся... Хотя, ежели трезво рассудить, и он вынужден был волю избравших его исполнять раболепно, что он, безусловно, и делал – предан был узурпаторам властным что называется душою и телом…
Эти наши воспитатели и командиры жили не в бараках, а в отдельных таких квартирах, с кухнями, ванными и сортирами. Ели они скрытно от нас, да уж пайку то хавали получше нашей, что было нетрудно определить по ихним пузищам и мордасам. И одёжу, гады, носили вроде бы по покрою народную, но из сукна-то благородного. А ещё каждому из них лошадь для передвижения полагалася, чтобы дородная командирская туша быстрее передвигалася...
Что касается простого народа, то в его недрах постоянно скапливалось и зрело недовольство своим забитым положением. Ну действительно, кому же охота вечно быть в услужении, в бесплодном и бестолковом движении, и находиться при том в постоянном духовном изнеможении... Роптали, конечно, многие. Только таких небезгласных, несогласных и потому для властей опасных выявляли весьма скоро – стукачей же везде была целая свора! Ляпнешь чего сгоряча не к месту, а уж воспитателям назавтра дословно всё-то известно. Волокут тогда татей в управу, крепко бьют, истязают, в подвалы сырые бросают, к позорному столбу привязывают, да впридачу поносят их пред людьми всячески и разные гадости про них рассказывают… А иных и казнят в назидание прочим, тягаться с порядками зело охочим... Страхом подспудным вся жизнь у нас была пропитана, а притворством и недоверием духовная эта пустыня густообильно была полита. Какая уж апосля такой обработки работа! Одна у всех сверебила забота: день бы прожить, да живым остаться, в трудах бы не надорваться да как следует нажраться. Об остальном и мысли даже не было – гори ты синим пламенем любое дело! А насчёт учения единственно верного, то как хотите, а уж товарищи воспитатели, извините...
А тут надумали эти стратеги меня женить... Говорят мне строго: ты, мол, Смирька, здоровый да молодой – давай-ка, стругай пополнение для нужд нашего строя! И деваху уже мне подобрали, канальи… Я как на невесту ту глянул – так к ядрёной бабушке на фиг отпрянул: каркалыга же первостатейная!.. Понятно, что я – ни в какую! Говорю им: не люблю её. А они мне: какая, дескать, ещё тебе любовь, мы же тебе подбираем не барышню кисейную, а члена нашего коллектива дюже идейного, да вдобавок жена твоя и по женотипу научно подобрана – смотри, мол, у нас, расейская морда, а не то!..
Ну что – женился, как на льду обломился – супротив таких доводов не попрёшь...
Поженили нас на скорую руку и перевели в особый семейный барак, после чего начался у нас с этой чёртовой бабой совместный брак, в котором мы, не стесняясь, как кошка с собакою с нею лаялись, дрались, по-свински, прям сказать, жили и каждый о своём тужили... Хотя шестерых ребят всёж-таки с нею прижили.
А у них как – детей до десяти годов в семье воспитывают, а потом навсегда от родителей отбирают и в специальные воспиталища их определяют. Пятеро-то первых отпрысков у нас ни рыба ни мясо были: папу с мамою они не любили, огрызалися почём зря да дерзили. А зато последний сыночек люб был мне очень – до того послушный, умный и нежный, что горевал я прямо безбрежно, когда эти бессердечные хари его от семьи-то отрывали...
И после того несчастного случая что-то во мне переменилося к лучшему. Как вы знаете, был я на родине рохлей, да оставаться-то таким не смог я. Надоело мне терпеть эту бодягу дальше – что я им, думаю, для битья мальчик? Принялся я правду-матку в глаза начальству резать, да порядки ихние ругмя ругать, а тем и крыть-то нечем – мозги ведь у них кургузые, искалеченные – разве устоит их заковыристое нравоучение супротив простоты-то Правоучения! Я же как с цепи сорвался – натурально как есть забуянил...
Возрос-то я всёж в Рассиянии…
Один раз меня за норов мой прорезавшийся наказали резко, второй – а я от того ещё более сделался бур̀ой. Тогда ко мне кардинальную применили меру – на каторгу отправили. На двенадцать мучительных лет…
Вернулся я оттуда, братья, как словно скелет: старый, седой, беззубый да больной. Короче, едва-едва-то живой… А всё одно с неправдою не примирился и за старое вскорости принялся. Конечно, тут же о моих речах неблагонадёжных кореши мои «надёжные» куда надо доложили. Схватили меня, беспощадно избили и поволокли в карательное судилище. А там-то на всё один приговор: смертная казнь – вот тебе и весь разговор! Заклеймили меня на площади города мракобесным моральным уродом, явным врагом Народа, слугой идей нечистых, собакой брехлистой и баравтуни́стом. Доказали убедительно, что я веду себя отвратительно: супротив их прогрессивного строя злые козни де строю я, подкоп под ихние основы рою, государство народное ядобрызжуще хаю и втуне власть справедливую бараю… И присудили для примера сёлам, городам и весям, мою особу, как пса паршивого, назавтра повесить... А пока тут же, на площади, к позорному сторбу меня привязали и нарочно народишко возле моей вражьей личности прогнали, чтобы, значит, они супостата и отщепенца как следует оплевали да обругали...
Ну чтож, помирать так помирать… Я даже рад был за правду-то пострадать. Одно было обидно – умру я, солнца не повидав, потому как в сих безбожных краях ока Ра ведь никогда не бывало, а так хотелося в лучах его животворных напоследок погреться. Я аж зарыдал и не мог из-за связанных рук утереться...
А вскорости и ночь наступила тёмная. Стражник, коий был поставлен меня стеречь – неуёмный такой – начал вроде слегка кимарить... И тут вдруг – бумм! Грянулся он оземь и пику свою бросил. Невже, удивляюсь, посмел кто-то представителя власти вдарить? И чую – верёвки этот некто мне режет за спиною, а перерезавши, и сам предстаёт передо мною... Гляжу я на избавителя моего в удивлении и чё сказать даже в оторопении не умею: парень это был незнакомый, молодой, высокий такой, статный, с лицом открытым и на вид приятным. И он мне речет: беги, говорит, скорей, папаня – это я, мол, твой сын Ваня (Ваней ведь я последнего сына назвал в честь тебя, братец Яван!), – и постарайся не попадаться им, батя, а то тебя схватят, начнут пытать, дознаются кто тебе помог когти урвать, и тогда мне с семьёю точно не сдобровать... И хотел было меня обнять на прощание, да я не дал – я ж весь в харковинье-то был, куда обниматься-то в таком виде...Сказал я сердечное тогда спасибо сынку моему дорогому да и драпанул что было прыти в ногах по направлению к дому – не к тому, барачному да неприветливому, а к тому, что был на белом нашем свете...
Долгонько я бежал, почитай что всю ночку, из сил совершенно повыбился и по пути в озёрце помылся да на бегу просох. Под утро гляжу – ох ты! – таж самая корчма стоит, из которой эти твари меня в молодости-то увели! Ну, ноги мои непослушные сами меня туда и завели. Попросил я себе квасу, а корчмарь, толстая орясина, этак грубо спрашивает: денежки, мол, у тебя имеются, хренила? А о деньгах-то я и позабыл – какие ещё в этом клятом краю деньги: тама всё как есть натуральное... Нету, отвечаю, а сам за кружечкой налитой тянусь машинально. Тогда этот скупердяй как хряснет меня кулаком по скуляке! Свет в моих очах помутился, кубарем под лавку я покатился, да там и вырубился.
Не понять сколько времени прошло, а только я наконец очухмянился, глаза приоткрыл, оглядел себя и обмер: что это, думаю, обратно что ли я помер? К зеркалу подошёл и диву дался, бо опять я, значит, как и был, молодым оказался, толечко с телесами своими дородными порасстался. Взял я тогда худые свои ноги в руки да сломя голову понёсся прочь с той округи.
Такая вот у меня печальная повесть, други...
Выслушал Яван братьев своих разнесчастных дюже внимательно, приобнял их ободряюще за плечи да и произнёс весело так, но чуток назидательно, короткую речь:
–Эх, дорогие вы мои братики, заплутали вы по жизни, словно лунатики! Вот направо да налево вы блукали, а того разве не знали, что дороженька человечья – прямая! Лишь она ведёт в бесконечность, а сии ваши крайние загогулины в канавы глубокие лишь заруливают, да на прежние круги возвращают… Идеи же Прави таково вещают: и один стой за всех, и все – за одного, тогда и будет всё у вас ого-го!
Ну, да тут повышло у них времечко отдыху предаваться – настала пора далее в путь отправляться. И порешили они сделать так: Гордяй с Борьяною на её кобылу усядутся, а с Яваном на вороного сядет Смирька-простак. Это, чтобы пёхом им, стал быть, не переть…
Правда, посчитали они за лучшее во избежание несчастного случая по небу-то не лететь, а то, неровён час, с коняги кто из братьев брякнется – мало падать-то им не покажется...
Сказано – сделано. Уселися попутчики, как им было велено, и помчалися кони залётные во весь свой адский опор. Только скалы да горы вокруг замелькали, когда лошади огневые по тракту тому поскакали... Смирян-то за Яваном ничего, как и положено, смирно сидит, лишь по сторонам с любопытством глядит, а зато Гордяй, негодяй, облапил Борьяну, чисто бандит, и от близости её молодого и ладного тела ажно голова у царевича охренела. И хотя он виду особого не показывал, язык себе прикусил и как рыба молчал, но буквально, стервец такой, за спиной у девицы приторчал. Уж больно ему жёнка Яванова понравилась...
И то сказать – удивительного здеся ничего нету – редчайшей привлекательности деваха-то ведь!..
Принялася тогда в Гордяевой душе зависть замшелая к Явановой удаче зреть. И пока они до Смородины-реки скакали, царский сынок натурально голову от страсти-то потерял. Не мог он без ненависти скрытой на брата даже посмотреть: до того, значит, злоба жгучая и ревность подлючая в душонке его стали гореть...
А вскоре и сама огненная река на горизонте заполыхала. Подскакали ездоки к мосту раскалённому и загляделися на пламенные потоки, как зачарованные. Странные ощущения Яван с братьями испытали: вроде и недавно они это место покидали, а такое чувство в душах их появилося, будто бы чуть ли не век они здесь не бывали...Соскочили всадники на земельку бугряную, а Борьяна, времени зря не теряя, коней ярых к реке подогнала, и стали они огненные струи ртами в себя тянуть – огнеедами, ёж их разтак, оказалися! Вот, значит, почему они так мчалися…
Чтож, реку-то Смородину всё одно никак было не перейти – не имели и пекельные лошади возможности через неё летать. Пришлося нашим путникам до ночи тама околачиваться да остылого времени ждать. О многом за те долгие часы Яван с братьями поговорил, и до крайности рассказами своими он их удивил, а потом нежданно-негаданно напала на богатыря нашего странная какая-то хандра… Принялся он по бережку туда да сюда без дела слоняться, душою да телом маяться, а затем близ реки на горке уселся и на потоки пламени задумчиво воззрился...
Тихо-тихо подошла тогда к витязю Борьяна, обняла за шею своего Явана да и спрашивает его:
–Чего, мил-друг Ванюша, ты вдруг пригорюнился? Отчего стал так невесел? Головушку свою чего вниз повесил?
А он плечами лишь пожимает, молчит, скучает, а потом всёж-таки отвечает:
–А и как же мне не печалиться, душа моя свет Борьянушка, когда думы окаянные голову мне ни с того ни с сего обуяли!
–И какие это думочки, Ванечка?
–А о смертушке лютой, Борьяночка. Вот гляжу я на реку сию кипучую и гадаю: зачем люди и все прочие в мире существа на гибель обречены неминучую? К чему все наши мечты, к чему стремления, когда река смерти всё одно всё пожрёт без сожаления? Зачем тогда суета эта невнятная, зачем борьба беспощадная, когда в конце концов и правого и виноватого неумолимая смерть укрощает? Зачем вообще многообразие мировое возникает, если огненная мировая Смородина всё равно его в Ничто равняет?.. Скажи, а, Борьяна – ты знаешь?
Не сразу ответила Явану его подруга боевая, состоянием мужа немало обеспокоенная. Сначала она минутку-другую подумала, а потом улыбнулася ободряюще да и говорит:
–А хай, Ваня, несовершенное горит! Скажи сам – разве можем мы, существа невечные, понять до конца бесконечность?.. То-то, что не можем. Наступление чего-то абсолютно лучшего возможно лишь предугадывать, предчувствовать и верить сердцем несокрушимо в святое и нерушимое. Наверное, это и есть Истинное Добро... Не печалься, Ванечка – до конца мы все не помрём!..
Улыбнулся тогда Яван, душою встрепенулся он явно, жёнушку за плечики обнял и пренежно её в лобик поцеловал. А потом встряхнул решительно головою и махнул на свои думы рукою...
–А-а! – он бодро сказал. – И чего это на меня нашло в самом-то деле – горевать да тужить не богатырский ведь удел… Каков наш девиз? – Делай, что должен, как сердце тебе велит да что душа тебе говорит – и будь что будет! Тот, Борьяш, не мужчина, кто пасует перед кручиной!
И как только он это сказал, так пламя речное стало затухать на глазах. Чёрная непроницаемая вода своими ледяными струями начала мост раскалённый остужать, и через времечко не дюже большое путь-дороженька на тот бережок была готова... Взяли Яван с Борьяною своих коников под уздцы и через мосток на белосветную сторонушку их перевели. Ну и братья, коню понятно, за ними увязалися, не в аду же им было оставаться…
Поглядели брателлы вдоль берега, а прежний-то домик, в коем они когда-то ночь коротали, на том же самом месте стоит, только весь как-то он покосился и черепицею зело повыщербился. Свернули путники тотчас к нему, идут, подходят и действительно в довольно жалком состоянии его находят, потому как и впрямь в избухе давненько-то видать не жили, а стихии буйные строение, как водится, не пощадили… Зашли они все вчетвером в дверной открытый проём, внутри огляделися – ну чтож, переночевать вроде сойдёт, по идее, бо ходокам дорожным и на полу переночевать можно. К тому ж воды в реке хоть залейся, а печку-каме́нь подтопи – и грейся...
Только Борьяна вдруг ни в какую в сиём, как она заявила, убожестве ночевать да посередь мужиков лежать не захотела. Пошли, говорит она Ване, я нам, как отдельной молодой семье, далепортирую шатрец походный, а этот сарай для нашего проживания, мол, непригодный... Да у меня до тебя, добавляет, есть и дело...
Вышли они из дома вдвоём и по направлению к мосту тронулись, поскольку там было место получше – как-никак, а горушка. А Гордяй со Смиряем ветхий стульчик разломали, в камень обломки побросали и из кремня да кресала высекли огня. Вскорости яркие языки пламени сухое, как порох, дерево облизали, затем сплошняком обвили и задумчивые лица братьёв осветили.
–Слышь-ка, Смирька, – обратился к братухе Гордяй, – а ведь сих дровишек нам надолго не хватит. Ты это... вот чего: ступай-ка, милок, на бережок да хворосту насбирай побольше. Ага. А я пока тута посижу да в печи поворошу.
–Счас, разбежался! – возмутился в ответ тихоня-брат. – Ты, я гляжу, на чужом-то горбу ехать рад. Привык у себя в правых краях буро жевать да кого поплоше поедом заедать. Только я ж тебе не раб. Мы – из левых краёв, – на бурожуев раболепить отвычные. Мы на народ, – и он воздел палец вверх, – работать привычные! Вот так вот... Так что пошли-ка вместя́х – дело-то пустяк...
–Да не в силах я ныне работать! – заскулил бывший царь. – Спина у меня разламывается, прямо страсть. У!.. Ёж тебя в окорок! Видишь, чё творится? Может это... потянул, а может где и продуло... Короче, сам иди – не могу я...
–Не пойду!
–А кто пойдёт? Яваха что ли со своею чувихой? Хэ! Лихо…
–Да и чёрт с имя́, с дровами!
–Эка! Замёрзнем же, лихоман!
И таким макаром оба брата минут пять ещё препиралися и не шутя друг с другом баралися, пока наконец в споре-перепалке Гордяйка не победил и Смиряйку из домика не выпроводил. Обозвал раздосадованный Смиряй братана бурожуйской мордой, плюнул в сердцах да и вышел вон.
Выбрался он, значит, на свежий воздух, глядит – а мгла-то несусветная слегка порассеялась: на простор неба серп месяца выскочил и призрачным своим сиянием всю округу поосветил. Пригляделся Смиряй, а Яван с Борьяною возле моста стоят и вроде как между собою калякают. Любопытство его и взяло: о чём это они, думает, рассуждают? Вот он сторонкою к ним поближе подкрался и видит, что за мостиком на холмике бархатный шатёр раскинутый стоит, а Борьяна Ване в это время и говорит:
– …и наказала мне бабка Украса, чтобы я обязательно в Смороде-реке искупалася. Так и сказала: окунись, мол, красавица, нравится это тебе или не нравится, в омуте ледяном с головою, а не то останешься ты до конца дней своих наполовину чертовкою... Ох, скажу я тебе, Ванюша, я сей леденящей воды и боюся! Жгучая она страшно и зело мертвящая – да поступить-то не можно иначе! Так что сейчас я обнажуся да в воду войду, а ты, друг Ванечка, побудь возле рядышком, ибо так оно будет лучше на всякий-то случай…
Произнеся эти слова, разоблачилася княжна до самого до гола и осталася, как говорится, в чём мать её родила. У лазутчика же Смиряя аж башка в натуре забалдела от лицезрения нечаянного прекрасного женского тела. Чуть было он крик восторга сдуру не исторг, да вовремя ладонью рот себе залепить догадался и насилу-то сдержался. А бедная нагая Бяшка, до невозможности вся сжавшись и как осиновый лист дрожа, в черномасляные воды медленно вошла, сначала по колена, потом до бёдер и наконец по грудь – да вдруг с головою в чёртов омут и ухнула!..
Но и мига, очевидно, не минуло, как она жидкую ту среду покинула: пробкою бутылочною чуть ли не полностью наверх вылетела, и до того крепко дыхание у неё перехватило, что и словечка членораздельного вымолвить она была не в силах. Зубы у горе-купальщицы как кастаньеты застучали, и весьма придушенно она от хлада невозможного вскричала. Не могла Борьяна стрекозою над водами зависать и тут же в купелище бухнулася опять. На сей раз она, словно дельфин или рыбина, из варомова́ра целиком выпрыгнула, как тигрица раненная заревела, и едва только рухнула она вниз сызнова, как жуткая река в третий раз поглотила её тело и на поверхность уже не отпустила – лишь пузырями воздушными чёрную поверхность вскипятила...
А уже в следующее мгновение стоявший на стрёме Яван кинулся в реку с необыкновенным рвением и выдрой нырнул в том самом месте, где его жена исчезла...
С минуту какую его на поверхности не было видно – Смиряй уже грешным делом подумал, что оба утопилися, – да тут Ваньша с Бяшею на руках саженях в десяти внизу по течению из воды появился и что было прыти в ногах на берег устремился... Выскочил он из речки чертячьей, словно ошпаренный, обмершую девицу через руку вниз переклонил, из её лёгких чёрную водицу повыжал, а потом на землю её живо положил, грудную клетку ладонями ей подавил и искусственное дыхание делать утопленнице принялся... И, надо сказать, усилия евоные отчаянные в скором времени успехом полным увенчалися: мёртвая царевна наконец ожила, глаза прекрасные открыла и нежными словами спасителя своего возблагодарила. А потом захотела она было встать, да ничего из того у неё не получилося, поскольку падение сил большое от купания рокового у княжны видать приключилося...
–Ой, Ванюша, – обратилася оживлённая к обрадованному чрезвычайно богатырю, – подняться чего-то я не могу. Послушай – неси-ка меня в шатёр, дорогой, да энергичным теломесием там со мной и займись. Глядишь, члены мои и оживишь...
Целителя-теломеса Ванюху о такой приятной услуге два раза просить не надо было. Жёнушку свою расслабленную моментально он от земли на руки вознёс и без лишнего промедления в палатку её унёс. Пробрался любознательный Смирька к шатру, ухом к ткани приложился, чутко прислушался и вот чего своею разведкою обнаружил: раздавалися изнутри всякие звонкие шлепки, шуршение разминания да трение растирания – это Яван демонстрировал на Борьяне свои массажные познания... Да толечко через известное времечко эти невинные звуки подозрительно переменилися: охи да стенания томные снутри раздалися, страстных лобзаний причмокивания послышались и ещё некие, совсем уж возмутительные звучания раздразнили Смиряевы нервные окончания. А затем невелик-шатёрчик аж весь ходуном заходил. Крепко, очевидно, Яваха Бяшку в чувство-то приводил...
Не стал более лазутчик нечаянный у шатра, как тать, околачиваться, кой-какого хворосту он на берегу нашёл да скорёшенько назад-то в хату и пошёл. Дровишки у печки быстро сложил и всё что повидал да услышал сибариту Гордяю и выложил. Внимательно весьма царевич братнины россказни выслушал, особенно когда тот Явахины шатровые упражнения живописал, желваками от услышанного недовольно взыграл, а потом сплюнул на пол смачно этак и прежёлчным тоном сказал:
–От же скотина, а!..
И едва лишь он это произнёс, как в том самом месте, где шлёпнулось его харковинье, что-то вдруг зримо зашевелилося да завозилося. Поглядели туда удивлённые братаны и ажно скундёбились от неожиданности: вроде как здоровенная крыса там появилася!..
Завертелася крысища серая, закружилася, стала на глазах пухнуть и расти, и не успели ошарашенные обалдуи и дух перевести, как она в скрюченную жуткую старуху превратилася. И признали в ней донельзя поражённые братовья ту самую бабулю, которая давеча потчевала их своей дрянью. Только почему-то изменилася она сильно и впечатление собою производила разительное: одета была ныне в лохмотья, глазки у ней горели точно уголья, а из ощерившейся зловеще прорехи ротовой торчали острющих зубищ колья. Да ещё левая нога оказалася у карги почему-то без мяса, сплошь костяная, поэтому старуха явно на эту ногу прихрамывала…
От ужаса невероятного волосы у братьев дыбом поднялися прямо, до того жутейшее они испытали ощущение от злой колдуньи внезапного появления. А та до поры до времени никакого внимания на них словно и не обращала, по хатке она сперва пошкандыбала, с шумом свистящим попринюхивалась, а затем вдруг к оцепеневшим людям резко посунулась и их лица жадно обнюхала, потом хохотнула, хищно поклацала волчьими своими зубами да и обратилася к ним с такими вот словами:
–Доброй ночки, соколики! Вот и вырвалась я снова-то на волю. Ха-ха-ха!.. Ох и страшно я жрать-то хочу – живьём бы вас, мерзавцев, съела! Да уж ладно – живите пока... но с условием – обтяпаете мне одно дело...
–Ка-ка-какое дело, ба-ба-бабуся? – заикаясь, вопросил тут Гордяй.
–Плёвое, – скривилась в усмешке старуха. – Сущая ерунда...
И она, покопавшись в своих лохмотьях, вытащила на свет божий какой-то махонький мешочек.
–Вот тебе, царь Гордяй, – сказала ведьма властно, – из мор-травы порошок! А вот ещё кулёчек с сон-травою!
И положила рядом с первым мешочком такой же другой.
–Поутру, – продолжала карга, сверкнув глазами, – ты, Гордяшка, сыпанёшь первое зелье в питьё Явашке, а ты, Смиряшка, второе зелье в Борьянин чай добавишь. Да глядите у меня не перепутайте, змеи, а не то обоих со всем дерьмом съем!..
Мерзким каркающим смехом старуха тут разразилася, аж вся ходуном заходила, как лесной филин, а потом она веселиться враз перестала, и такою злющею и ядовитою на харю стала, что оба братана в штаны чуть не уссались. Ни один не нашёл в себе смелости, дабы хоть словечко поперёк ведьминой воли сперечить. Увидав, что тактика её грозная полной цели достигла, старая злыдня как бы сменила гнев на милость, рожу разгладила, глазищи погасила, зубищи в пасть убрала и ласково проворковала:
–Ты, Гордеюшко, как Явашку Коровяшку уберёшь, так женись на этой козе Борьяне – она будет тебе мною данная. Сади её сонную на коня и лети птицею в свою сторону, в свой город. Там тебя знатный приём ждёт – на большую высоту вознесёшься! Всяк тебя будет зреть, а ты никого, до того духом от них будешь далёко... А ты, Смиряй, не обижайся, бо тоже великий приём испытаешь и окажешься, вместе с братом своим, в центре внимания. Уж что-что, а безвестность вам обоим не угрожает…
И старуха опять мордою зело посуровела...
–Да смотрите, твари, не оплошайте! – добавила она злобно. – Надеюсь, вы в точности выполните моё задание? Что?.. Молчите?.. Ну то-то же. Я на вас, соколики, полагаюсь. До свидания пока.
И она быстро до размеров прежней крысы ужалася, пискнула пронзительно на прощание и в дыру на полу ретировалася.
Ещё долго после ведьминого исчезновения сидели Гордяй со Смиряем, точно окаменелые, а потом как по команде выхватились они вон с избы да кинулись в ближайшие кусты, и едва-то штаны с себя спустили, как сразу понос их обоих и прохватил. Не иначе как эта чёртова каркадилина какой гипноз над энтими долбнями производила...
–Ну чё делать-то будем, Смиряха? – первым Гордяй тихоню-брата вопросил, опроставшись.
А тот, бедняга, уже и с остатками самообладания был расставшись...
–Не знаю, брат Гордяй, – плечами он пожал, – ей-богу, не знаю я...
–Ты это... вот чего, – замялся слегка старшой корешок, – бери-ка давай свой кулёк да делай чего карга-то велела. Ага… И глаза, брат, на меня не вылупляй – виданное ли дело с такой колдуньей тягаться! Оплошаем, так и с жизнями могём расстаться – сожрёт же, сволота этакая, и не подавится!
–А может нам того... в бега вдариться, а? – Смиряй растерялся.
–Куда?.. – взъерепенился Гордяй. – От такой прожиги нигде не спрячешься, идиот ты! Везде сыщет же, сучища, везде найдёт-то! Найдёт да с нас с живых-то мясо и обдерёт!
Смиряй и так-то не дюже был смел, а от сих слов зловещих ажно на зад он сел.
–Ой, браточек! Ой, не могу! – завопил он обалдело. – Давай Явану всё расскажем как на духу. Может, он с нею разделается, а?
–Це-це-це! – покачал Гордяй башкою. – И придёт же болвану в голову такая идея! Хэт!.. Ну расскажем ему, ну! Далее-то чё? Он нас что ли спасёт? Как это он сделает, скажи! Нянькаться с нами будет, как цыплят сторожить?.. Ага, жди! У Ваньки одна ныне есть забота: жену молодую ублажить... Так что, Смирька, как ни крути да не верти, а... придётся нам эту парочку отравить. Что поделаешь – значит, судьбинушка у них такая, а мы тут вроде и ни при чём: мы ведь люди малые. Увы…
На том заговорщики и порешили. А затем в дом они пошли, огонь посильнее в камене разожгли и спать-почивать на полу улеглись. Только дрыхли они неважно: ногами во сне дрыгали, ворочались с боку на бок да скорчивались, бо кошмары жуткие им морочились. Посередь где-то ночи проснулись они оба в холодном поту и уж более не заснули – аж до самого утра глаз не сомкнули...
А поутру, как назло, ещё и с погодою не слишком им повезло: тучами серыми небо покрылося, и нудный дождик заморосил, закрапал, точно он кого-то оплакивал веще. Даже пламень реки засиял как-то зловеще...
В эту минуту и Яван с женою проснулися, из шатра вышли, смеются, играются да упражнениями разминаются: руки-ноги-спину гнут – и братьёв до себя зовут... Те подошли, а Ваня на их рожи скукоженные глянул и спрашивает: чего-то выглядите вы помято – не спалось что ли вам, ребята? А те мнутся, плечами пожимают, в глаза не глядят да запинаясь отвечают: угорели, мол, с углей, не иначе-де, ей-ей... А Ванюха им: тогда не лишне будет целебного чайку с мёдом попить, да силёнки перед дорогою подкрепить... Те, естественно, не отказываются, охотно на это дело соглашаются и в шатре Борьянином возле скатёрки-хлебосолки располагаются...
Вот уселися они вчетвером в шатерце тесном том, попили-поели, поболтали о чём хотели. Пора уже была и закругляться да в дальний путь собираться. И стал тогда подлый Гордяй волноваться, щепотку чёрного порошка в кулаке потном зажав – случай-то сыпануть его брату в чай так и не представился: Ванька ведь рядом сидит да поглядывает – ну как тут сыпанёшь яду-то!.. Да и Смиряй от нервного напряжения аж зевает да жаркую влагу со лба утирает, а сам сон-траву для Борьяны в руке приберегает... И в это самое время, когда давило на души предателей грязного стресса тяжкое бремя, вдруг – карр! карр! карр! – совсем рядом с шатром громко ворона закаркала.
Борьяна-то первая возле входа сидела. Подскочила она живёхонько на резвые свои ноженьки, выскочила проворно вон и Явана зовёт в некоем волнении. Тот тоже выходит без промедления и видит: огромная ворона чуть поодаль на коряге сидит и чёрным глазом на них глядит.
–Карга Навиха это, Яванушка! – воскликнула возбуждённо Бяша. – Видно, вырвалась, тварь, из капкана, куда заманила её внучка её Навьяна...
А Яваха-то, не долго думая, каменюку с земли быстро поднимает и в коварную оборотиху прелихо его и запускает... – Точно бы в цель он попал, если бы ворона на месте сидеть осталася! Да та-то была не дура, вверх заполошенно она встрепенулася, закаркала что было мочи – и точно сгинула, сволочь!
–Хорошо ты её попужал! – Борьяна Ваню похвалила.
А тот ей в ответ и говорит:
–Зверотварей я не уважаю. Как увижу, так сразу обижаю. А энту каргу так и вовсе более видеть не могу. Ишь, любительница нашлась строить козни – первая мастерица она ведь по розни!..
Яван ладонями слегка потёр, чтобы стряхнуть с них налипший песочек, да назад во шатёр и потопал. И Борьяна вестимо за ним, за мужем-то за своим. Вошли, а там их оба брата дожидаются, сидят себе да усмехаются. Заметно даже на вид повеселели, сделали, змеи, что хотели, питьё отравою заправили – вот носы-то и позадрали да плечи порасправили...
Чего ни говори, а подлая всёж люди порода, прям на уроде бывает урод! Никакой-то урок им невпрок!
Ну а Ваньке-то невдомёк. Рад он сделался радёхонек, оттого что родину узрит скорёхонько. Вот на корточках он пред скатёркою устраивается, кружку со своим чаем берёт как ни в чём ни бывало, да залпом её до донышка и выпивает.
–Эх, – восклицает, – братушки, и хорошо же на родимую нашу сторонушку вернуться! Солнышко вновь увидим золотое, небо расейское лазурно-голубое, поля да сады цветущие, зелёные вездесущие кущи, боры да густые пущи. Любо мне сиё, други!.. А перво-наперво выйду я на луг нагретый – это ежели там не зима, а лето, – воздух медвяный в себя потяну полной грудью, догола разденусь и на травке разлягусь. До невозможности я по солнцу-то соскучился! Страсть как в аду этом треклятом душою я позамучился!
А Борьяна между тем тоже испила отравы немного, но не почуяла в питье никакого подвоха. Воистину, Навиха была колдунья крутая – не догадалася ни о чём ведунья молодая…
–А давайте-ка, друзья дорогие, – Яван неожиданно предложил, – споёмте-ка напоследок гимн нашей Земли! Скоро, скоро вернёмся уж мы на Родину, так грянем же назло чертям нашу народную!
Горячей всего его предложение Бяша поддержала, обрадовалась она очень, захлопала громко в ладоши; и братья, паразиты, тоже согласиться не преминули, истую радость на лицах изобразя, улыбочки фальшивые они натянули, и все вместе гимн Расиянья грянули:

Мы люди земные
Мы очень богаты
У каждого сад есть
У каждого хата.
Ещё много неба
Ещё много моря
Чтоб было всё лепо!
Чтоб не было горя!

О, радуйтесь, дети!
И радуйтесь, взрослые!
Радуйтесь, братья!
И радуйтесь, сёстры!
Ведь Ра своё сердце
Нам в небе зажёг
И дара щедрее
Он сделать не мог!

Мы любим душою
Родные просторы:
Пустыни и дебри,
И горы и долы,
Озёра с кувшинками,
Ток быстрых рек
Чтоб счастливо жил
На Земле человек!

О, радуйтесь, дети!
И радуйтесь, взрослые!
Радуйтесь, братья!
И радуйтесь, сёстры!
Ведь Ра своё сердце
Нам в небе зажёг
И дара щедрее
Он сделать не мог!

О, Родина-Мама!
Планета родная
Жемчужина света
Для нас дорогая!
Ты деток своих
За ошибки прости!
Нам нужно учиться,
Нам надо расти!

О, радуйтесь, дети!
И радуйтесь, взрослые!
Радуйтесь, братья!
И радуйтесь, сёстры!
Ведь Ра своё сердце
Нам в небе зажёг
И дара щедрее
Он сделать не мог!

Мы верной, прямою
Дорогой пойдём
И славу обрящем
И правду найдём
Нам ангел – товарищ!
А чёрт нам – не брат!
Восславим же Ра
Троекратным УРА!..

О, радуйтесь, дети!
И радуйтесь взрослые!
Радуйтесь, братья!
И радуйтесь, сёстры!
Ведь Ра своё сердце
Нам в небе зажёг
И дара щедрее
Он сделать не мог!

Но едва лишь задорная эта песнь закончилась, как Яван вдруг застонал и от боли в животе скорчился. Глянул он, в полном недоумении находясь, в пытливые глаза напрягшихся братьев и всё-то понял в одночасье. Обхватил он тогда судорожно могучий свой торс, захрипел страшно и с щемящим упрёком произнёс:
–Эх, что же вы натворили, братики мои милые! За что, за что вы меня отравили?!
И в тот же миг кровушка алая у него изо рта побежала-хлынула, и глаза Явановы светлые затуманились. Покачнулся отравою погубленный богатырь и медленно затем на бок завалился.
–Яванушка!!! – пронзительно вскричала Борьяна и как сирена на всю округу она завизжала.
В неописуемой ярости находясь, рывком на ноги княжна поднялася, и не миновать бы вероломным братьям справедливой расправы, да тут вдруг воительница неумолимая закачалася, словно былинка, взор её гневных очей, испепелявший коварных палачей, остекленел, остановился, стройный её стан пополам переломился, и она тихо упала рядом с телом Явана.
Сон-трава волшебная мстительницу вдохновенную сморила и кару суровую над предателями неверными не допустила.
Свершилось!..
Чёрная сторона, как это часто на Земле бывает, и на сей раз верх-то взяла!.. Погиб смертию обманной витязь непобедимый Яван, богатырь наиславный! Все тяготы адские он силою необоримою преодолел, всех грозных ворогов усмирил, все лишения презрел, да не сдюжил против замыслов коварных, рукою братскою супротив него направленных!..
И всколыхнулася от гибели праведного богатыря сама Мать-Сыра-Земля: землетрясения разрушительные по её телу прокатилися, чистые воды грязями замутилися, буйные ветры ураганами закрутилися... Завыли, заревели везде дикие звери, закричали, заклекотали птичьи стаи, гадов полчища зашипели да заёрзали... А люди земные загоревали, запечалились, затосковали да отчаялись, и душою как бы замёрзли...
Лишь нечисть всякая отвратная возликовала невероятно: захохотали, заухали кикиморы жуткие, забухтели, закрякали упыри ненасытные и кровожадные вурдалаки, зело обрадовались оборотни хищные и зубастые волкодлаки... А злые колдуны и ведьмы безбожные оставили свою всегдашнюю скрытность и осторожность и уж открыто, твари, против Ра возроптали и дюже смелее стали взваривать они своё зелье...
Ничего об этом духовном надломе не знали убийцы Явановы подлые. В ужасе необъяснимом от содеянного преступления находясь, тело брата они из шатра вынесли и тут же бросили, не стали ни хоронить его, как это было у многих народов принято, ни по расейскому обычаю огню предавать. Зато все до единой вещички собрали предатели, коней Борьяниных подманили, её саму, сонную, и всё барахло собранное на них взгромоздили, сами в сёдла сели и, словно коршуны мерзкие, на родину полетели.

Уважаемый читатель, мы заметили, что Вы зашли как гость. Мы рекомендуем Вам зарегистрироваться либо зайти на сайт под своим именем.