1 глава

Как чудесно раз не баба родила богатыря.

В давние-стародавние времена, когда люди на одном языке ещё говорили и зло творить не шибко любили, было на Земле нашей матушке некое царство дюже великое, Расиянием прозываемое, со столицею знаменитою Раславой-градом, и в том царстве народ православный обитал – сильный зело, богатый и радостный. О ту пору правителем у них служил царь один доброобильный по имени Правила, а жена его ликомилая величалася царицею Радимилою…
Умом и сердцем о благе народа расейского они радели и как лучше сделать ему хотели: пеклись о людях, заботились, за справедливостью в деле любом охотились, да и народ их любил, хоть поклоны им не бил, и всё-то было прекрасно да ладно, ежели бы не закавыка одна досадная: не было у них детей… Чего только царь с царицею ни делали, на какие только ухищрения целительные они ни пускалися, к каким лекарям да праве́дам ни обращалися — ан всё-то было впустую: не могли они решить задачку сию непростую. Будучи годами ещё вполне молодыми, долго они на лучшую долю надежду светлую имели, а те годы их красные всё летели, летели, да только чаяньям родительским потакать не хотели. Пригорюнились тогда супружники неудалые и уж было смирились со своим великим горем, да как-то раз прогуливалась царица одна по городу и видит – сидит на базарном углу старая-престарая старуха...
Подняла карга голову да внимательно этак на царицу и глянула – та аж назад незнамо чего отпрянула. А незнакомка загадочная усмехнулася понимающе и говорит утешающе:
– Знаю я, царица Радимила, про твою беду незавидную и могу тебе в сём трудном деле пособить. Как бог свят, не вру! Меня, дорогуша, послушаешь – сына вскоре родишь. Богатыря невиданного!
Взволновалася царица от посулов сих пресильно, глаза волоокие распахнула, руками звонко всплеснула...
– Что хочешь, – говорит, – у меня, добрая старушка, бери — только помоги! А то я уж и надежду всякую оставила…
– Ничего мне от тебя не надобно, – проворчала старуха, поскребя себе ухо, – лишь как я скажу, сделай — в накладе не останешься…
– А что, что я сделать-то должна, родная?
– Да сущую ерунду! Пущай нонеча во полуночи выйдет во море твой супружничек, на лодочке, стал быть, на вёсельной. Да один, гляди, без бригады — так-то оно будет надо! Пусть он сеточку в тёмны воды закинет-то, ибо суждено поймать ему рыбину, Чудо Рыбину Золото Перо. В той-то рыбоньке судьбоносной ваше счастие и находится!
Замолчала на чуток старуха, взгляд сверебящий в царицу вперила, с головы до ног её всю измерила и добавила поучающе:
– Эту рыбу поутру надо пожарить, и ты её, дорогуша, скушай, да гляди, чтоб кто другой жарёнки не попробовал бы, а то всё пойдёт тогда неправильно, и минует тебя, милочка, дивная награда…
Царица спрашивает:
– А как, бабулечка, надо, чтобы было правильно?
Старуха же ей грубо в ответ:
– Это не твоего ума дело! Поступай как велено—и баста! В обиде, говорю, не останешься...
Удивилась про себя Радимила, что какая-то старушка неказистая так с нею повелительно разговаривает, да промолчала – уж больно сыночка родить она чаяла. Между тем ведьма в корзине своей покопалася, достала что-то оттуда и в руке царице это протягивает:
– На, царица Радимила, тебе леденчик, дабы нужный у тебя вылупился птенчик!
А сама щерится ртом беззубым, и чёрным как ночь оком посверкивает...
– На, на, – добавляет, развеселясь. – Головою-то не тряси, а возьми в ротик да пососи! Ух же он и скусный! Це-це-це!
Приняла женщина леденец машинально, а он такой весь блестящий да красненький — хоп его сразу в рот и ну сосать. И – у-у ты! Вот же чудеса! До того у неё во рту вдруг сделалось сладостно, а на душе-то радостно, что позабыла она, кажись, всё на свете… Тут невдалеке ворона зловеще каркнула. Вздрогнула царица, обернулася посмотреть, а потом назад глядь – а той старухи-то и нету! Пропала, будто и вовсе здесь не бывала... Ещё больше царица подивилася. Подумала она как-то смутно, а нужно ли ей поступать по старухиному-то, да материнская сила своё взяла: желание родить усилила и сомнения всякие пересилила. Поспешила она живо к Правиле да тут же всё ему в энтузиазме и выложила. Царь было спервоначалу не поверил, отнекиваться стал: то да сё, мол, я устал... И вообще, добавляет, ты бы лучше, жена, не выла про сей бред сивой кобылы, а то у меня-де нервная система и так дюже расшатана – отвяжись-ка лучше давай и меня более не мучай да не замай... Но царица с таким молодым жаром к нему подступила, что тому прямо вилы – всю печёнку ему начисто пропилила! Ну никакого вообще житья не даёт! Во, значит, как взяла муженька в оборот...
Наконец не выдержал царь, плюнул в сердцах: ладно, говорит, сдаюсь, пускай по твоему, дескать, будет – да ведь чего мы с тобою только ни делали, ни творили, а до сих пор ничем, мол, себе в горе нашем не пособили…
Царица же в ответ лишь смеётся да в истерике более не бьётся.
Ну, а тут вскоре и вечер подходит, потом ночь, а затем и полночь наступила и своими тёмными крылами землю-матушку покрыла. Делать нечего, садится Правила в лодочку утлую да выходит шустро во сине море, чтобы рыбоньку половить на просторе. А море-то, ишь, неспокойное: расходилися волны вольные, ветер буйный вокруг дико свищет – себе жертву, наверное, ищет. Того и гляди лодку, супостат, обернёт и царя-батюшку в пучину тёмную окунёт… Да только не тут-то было – не робкого десятка мужик был наш Правила! Вот во-первый-то свой разок совершил он сеточки частой кидок. Погодил маленечко, тянет её, потянет, глядь – а там и килечки жалкой нетути!.. Раздражнился царина чуток, размахнулся широким плечом и ещё дальше сетёшку ушвыривает. Тянет её назад рукою неслабою, смотрит – ёрш твою переморж! – супротив первого улов-то не больший!.. Осерчал тут царь, огневился, подумал зло, что обманула его царица, послала, дура такая, мужа топиться, а он по глупости её и послушал, развесил, что называется, уши...
Вознамерился он тогда напоследок в третий раз сетку закинуть, а про себя твердее некуда решил: “Ежели опять, значит, не будет ни фига – тут же на берег возвертаюся, да с шутихою этой полоумной посчитаюся. Ужо я найду чего ей сказать, мать её лаять не перелаять!"
Вот тянет царь сетку в последний сей раз и чует вдруг – ва-а! – чего-то там в ней затрепыхалося… Да так это, значит, сильно! Едва-едва под конец Правила сетку эту, к лешему, вытянул – измотался аж да изматюгался весь. Глядит он глазами выпученными – а там и впрямь рыбина запуталась невиданна: чешуя-то на ней с плавниками так золотом жарким и сверкают да светом чудесным в темноте отливают… До того блазнят – прямо смотреть нельзя!
Обрадовался зело царь, раздухарился, гребёт с добычею к берегу что есть мочи, а там его царица в нетерпении дожидается – измаялася она от волнения очень. Показал ей счастливый Правила улов свой дивный, рыбину-ту глубинну, Золотое-то Перо – бедная Радимила от переживания треснулась даже в обморок. Пришлося царю в лицо ей водицей пырскать, в чувство прежнее возвертать, да успокаивать кое-как пытаться, поелику то было возможно…
Ну, они тогда – домой. Только приходят, царское величество без промедления повара дворцового с постели поднимает и таку волю свою сонной этой тетере возвещает: сию рыбину златопёрую поутру изжарить и матушке царице на завтрак подать! Да строго-настрого запретил кому бы то ни было рыбку странную пробовать. Повар же затылок себе почесал, рыбку кухарке младшой передал, что с ней делать, ей наказал, да недолго думая и ушёл – досыпать себе пошёл. А кухарка Одарка рыбину утром ранним почистила, на кусочки её порезала, на сковородку положила и пожарила, а очистки на помойку выкинула к едреней фене: чешуя-то да золочёные перья к тому времени потухли ведь, дивным светом посверкивать перестали, никчемушными вроде как стали…
В ту самую пору пастух Велиго́р царское стадо коров как раз гнал на выпас. Вот одна его коровёнка по недогляду от стада-то отбилась, на помойку любопытствуя зашла и очистки эти нечистые взяла да и сожрала… Да и кухарка, девка молодая, своевольная, когда рыбу пожарила, не стерпела – уж очень ей вкуснятины ароматной попробовать захотелось. Вот она, о царской запрете не думая, малюсенький кусочек от рыбки отщипнула и с превеликим аппетитом его скушала, наказа, значит, строгого не послушала...
Так. Проходит после того, как царица рыбину отведала, какое-то время, и чует Радимила с радостью необыкновенною, что и взаправду забеременела она.
И кухарка Одарка, туды её в качель, забрюхатела вместе с ней.
Да оказывается, и корова тоже…
Ну, месяцы года неспешно себе проходят, и в срок положенный по установлению божьему, в зимний месяц люте́нь, когда солнце ярко светило в небе, разродилися все три роженицы в один день. Сперва царица сына родила, потом кухарка сына, а апосля всех и корова – да не какого-нибудь там телёнка, а самого что ни на есть человеческого ребятёнка! И такого, надо сказать, красивого, большого да здорового, что работник, зайдя между делом в коровник, с перепугу ажно окосел и в навозную кучу, обмякши, осел. Да и как ему было не удивиться – где ж это было видано, чтобы корова так людей поражала – человеческое дитё бы рожала!
А коровушка сынка своего языком шершавым облизала; лежит он на соломке, довольно улыбается да материнским молочком вдоволь упивается. И экий же бутуз-то невозможный!..
Царю Правиле в один миг о чуде том невиданном было доложено. Сперва-то не поверил он услышаному, самолично на коровник рысцой устремился и в правдивости доклада невероятного убедился. Почесал царина голову в недоумении и сам с собою разошёлся во мнении: или, думает, тут какая-то мутация случилася, или впрямь чудо неведомое приключилося... И повелел дознание полное по факту оному учинить.
Тут-то вскоре всё и выяснилось. Рассказала Одарка, горючими слезами облившись и в вине своей пред царём повинившись, что чешую с перьями на помойку выбросила, и что сама кусок рыбины съела. Призналась, и как белуга заревела…
Что ты тут будешь делать… Делать-то вроде уже нечего – не снимать же за такой проступок мелкий голову с плеч… Да никто от того вроде и не пострадал: царица-то родила. Повелел тогда царь, пораздумав слегка, всех троих детушек при своём дворе воспитывать – как братьев… Да только вот какая вскоре оказия обнаружилась: коровий-то сынок только коровье молоко вёдрами пьёт, да как на дрожжах растёт, а те оба мамкину титьку до трёх лет ищут, вредничают зело да дрищут. Из себя-то вроде ничё, видные, зато характерами незавидные. Гордяй, сынок царский, уж больно любил, чтобы все с ним цацкались – гордым рос, заносчивым, придирчивым да разборчивым. И то ему, видите, не так, и это не эдак. Достал уже всех малолеток… А Смиряй, кухаркин, стало быть отпрыск – наоборот: бывало за день не откроет и рот. Не зол он был, не лих – зато кушал за троих, и чем больше он, боров этакий, ел, тем сильнее, казалось, тупел…
Короче, получился из энтого рыбного дела на две трети явный брак: один мерзавец вышел, а другой дурак.
Зато с коровьим сыном вышло не так! Нравом он оказался весёлый, умом смышлёный, а характером боевой. Вот его Яваном-то и назвали – в честь яви живой. Ну и прозвание дали соответственное, то что надо: Говяда! Если по нынешнему-то перевести, то бык это, значит, бычара, бычина – коровьего племени малец али там мужчина. Прозвище это пристало к нему сразу и никакого не получило в его душе отказу. Наоборот, он был ему рад и так себя людям и называл: Говяда я, дескать, Яван…
А как подрос Ваня малость, так большая радость от него людям местным досталась, за вычетом, конечно, проказ, на кои весьма он оказался горазд. Со всеми встречными и поперечными Корович наш знается, самого захудалого ничуть не чурается и ни на какую заразу брехливую не обижается. Всё-то ему вроде нипочём, кажись ни скука, ни хворь его не берёт; по каждому почти случаю у него на языке готовые были шуточки да всяческие прибауточки, для всех и для каждого находилися разные приколы. Казалось, что само солнышко красное в сердце его для людей было припа́сено, и его невидимые лучи и в непогоду ближнего согревали почище, чем тепло печи... В некоем постоянном находился Яван задоре… А ежели зрел неправду он вопиющюю или унылое горе: сильный ли амбал слабого человека обижал, или там наглый безответного унижал, то Ванюша уж тут как тут. Не было негодяям от него спуску! Ну и настроение пригорюнившимся зажигал он тусклое… В общем, от страха Ванюха никогда не дрожал, а вдобавок к этому, ко всеобщему удовольствию вящему, оказался он ещё и работящим, не только языком верещащим. И всё это было воистину так! Получился из коровьего сына натурально смельчак, балагур и весельчак.
Вся челядь придрворная, от последнего свинопаса подзаборного до первого бояра-воеводы Ванюшу искренно полюбила, не говоря уж об окрестном люде. Чуть что – к нему за советом бегут. Это к мальцу-то голопупому! Чудеса да и только: взрослые бородатые дядьки да пожилые тётки у малолетнего огольца совета здравого просят да трезвого выведывают рассужденьица. И – странное дело! – только так-то, впоследствии оказывалось, и надо было поступать-то, как Ваня, значит, просителям советовал. В большое уважение вошёл Ванёк у народа – видать, благородная, говорили они, у него порода… В то, что его корова когда-то родила, никто, почитай, уже и не веровал – сказывали, что подбросили к корове его, наверное. Да и как в такое диво было поверить, когда чудес в то время не творили даже праведы, и все явления странные, как в случае с Яваном, объясняли они языком скучным, и обосновывали причинами вполне научными…
Но только не вписывался Яваха в их косные схемы-обручи: шире он оказывался, глубже и круче… Сила вдруг проявилася в нём могучая!
Играли однажды ребятишки окрестные на царском дворе, и так случилось, что бугай по кличке Бронеси́л вдруг ни с того вроде ни с сего взял да и взбесился. Вырвался он на простор из загона, всех работников скотных поразогнал, ярым дюже стал, везде бегает, ревёт, рогами и копытами землю рвёт... Увидел злодей детей, глаза кровью у него налились, и в бешенстве он на них кинулся. Ещё бы самую малость, ещё бы чуть-чуть – забодал бы детишек зверюга лютый! А Яваха-то, парнишка оказался не прома́х – подбежал он к Бронесилу стремглаво да ладошкой бычине по бочине и примочил. Тот с копыт-то на землю бряк да враз как-то и обмяк. Толечко, гад, замычал да ногами сучить почал. И пока он с трудом немалым на ноги поднимался, Ванюша его как следует отругал: ну-ну-ну, погрозил он, Бронька, ты детушек больше не тронь-ка, а то рука у меня не легка – сомну тебе вдругорядь я бока!
Бык побитый тогда поднялся и виновато в загон свой убрался.
Подивилися люди окружающие такой силушке мальчишеской потрясающей и царю о том рассказали, а царь головою покачал и говорит жене с досадою:
–Эх-хе-хе-хе-хе! Наш сыночек Гордеюшка должон был этаким силачом-то поделаться, да не углядели мы, жена, вот проклятая корова чешую-то и сожрала. Ага! А в ней-то, в чешуе, видать вся сила-то и была!
Да ещё кой-чего по матушке от себя добавил в сердцах.
Ну а молодой усилок на первом подвиге не остановился. Как-то раз соседняя бабуля хворосту вязанку попросила его из лесу принести. Так он, шкодила, чего учидил-то! Верёвку покрепче да подлиннее сыскал, в лес пошёл, все, кажись, сучья да валежины тама нашёл, цельную гору хворосту навалил, связал её крепко-накрепко да, не долго думая, на горбину себе и взгромоздил. Идёт оттуль, а самого-то споднизу не видно, потому как сучья нависли аж до земли. Кажется, что это деревянная горища сама собой движется...
Ой, что тут было! Натурально по деревне паника началась от сего видону. И то! Дети малые со страху кричат, бабы визжат, собаки лают, а большие дядьки – чего делать, не знают... А Ванька до бабкиной хатки кучищу хворостищу допёр, во дворе её скинул и ну смеяться да по траве валяться…
А чего с малого паяца взять-то – годков семь ему тогда всего и было, не более. Этакий, знаете ли, хулиганёнок...
В подростковом же возрасте куда как почище приключение с ним случилося. Тогда ещё зима-то стояла…Поехали трое братьев тож в лес – дровишек возок порезать… В те-то ещё времена и царские дети ведь работали, не чинилися. Да и сам царь от простой работёнки, по старинному их обычаю, не отлынивал: огородик, к примеру, сам держал, садик там, курочек, то да сё... Ну это так, к слову, про нравы давнишние странные да весёлые. А тут только, значит, ребятишки в чащищу с шишками заехали, как откудова ни возмись – агромятущий медведище и появись! Сам страшный, бурый, лохматый, зубы оскалил, зарычал, на задние лапы грозно восстал – сей час на детей насядет, шатун проклятый!.. Гордяя со Смиряем точно ветром с возу сдуло – на ёлку полезли они сдуру. Видать, струхнули порядочно, на энтого страшилу глядючи…Да на их счастье Яванушка трусом не оказался. Живо коня шарахнувшегося он привязал и в бой смело со зверем ввязался. Медведище как маханёт когтистою своею лапищею – хотел, видимо, сковырнуть человечка, тать… Да не тут-то было! Ваня наш увёртливость ловкую проявил: под лапу-то шасть, за лапу-ту дёрг, да в висок кулаком с подпрыгом – хвать! На этом сражение и закончилось – не токмо лапу зверюге оторвал он напрочь, так ещё и черепушку ему расколошматил! А как приехали они из лесу, так от любопытных едва отбились. Мало того что полный воз дровишек привезли, так ещё и убитый шатун на дровах лежит. Вот удивления бывалым охотникам-то было…
Ну, да время-то себе идёт, на месте не стоит… Яванушка помаленечку подрастает, ещё большей силы да ума набирается и в коровушке своей, матушке, прям души не чает: кормит её, чешет, гладит и разговоры с ней ведёт. Корова-то, знамо дело, не говорит, но мычит очень ласково и вроде как даже осмысленно. Пастух Велигор не то чтобы кнутом её стегануть – голос поднять на неё боится; вот корова, где приходится, там и шляется: в огород так в огород, на грядки так на грядки… В конец животина разбаловалася. А унять её желающих и нету, никто не решается призвать борзую Бурёнку к ответу. Ещё бы – попробуй призови! – у ней же Яван заступник, богатырь могучий, нет нигде его круче…
Обидно царю с царицею такое явное Яваново превосходство над своим дитятею лицезреть, да терпят. А Одарке-кухарке ещё ведь обиднее. Царевич Гордяй, хоть и негодяй, всё одно царём должон стать, а её сыночек дальше прислуги, видать, и не сунется – недотёпа…
И стала она к Явану тайно ревновать да на корову евоную злобу в душе копить. Вот идёт как-то раз она по рынку, а тут швись – незнамо какая старушка пред нею и появись. Травкой вроде бы на углу торгует…
–Знаю я, милочка, – говорит ей старуха шёпотом рьяным, – про твою беду окаянную. Насчёт Явана-то... Несправедливо он столько силы да удали себе позахапал, а брательникам ни шиша не оставил! Ну да не горюй, я тебе в сём деле помогу. Ага! Вот тебе, касаточка, волшебная трава–мурава. Ты её корове-то проклятой незаметно дай – у неё молоко оттого не такое сильное станет – тогда твой Смирян с Яваном во всём и сравняются. Ей-ей сравняются! На!
А сама так на кухарку и смотрит, так и пялится – будто прожигает её всю взглядом…
Одарка травку взяла, а тут и ворона за спиной каркнула. Обернулася туда баба, а потом глядь – а старухи и след простыл. Как не была… Засомневалась было кухарка насчёт травки, а затем рукою на думы махнула: “А чего плохого-то будет? Это же просто трава… Ничего и не будет... А-а, подумаешь!” Поутру, когда Велигор стадо царское во поле выгонял, она к корове Явановой подошла и всю ту траву-мураву, базарной старухой ей даденную, животине и скормила…К вечеру заболела Бурёнка. Лежит она, мычит, ноги вытянула, на бок завалилася, глаза вверх закатила, из горла хрип идёт, да пена кровавая на морде пузырится. Явану сказали, он тут же прибежал, плачет, корову обнимает, гладит по бурой коже, а помочь ей ничем не может.
Так всю-то ночь, глаз не смыкая да бодрствуя душой и телом, с коровушкой-матушкой и просидел.
А под утро Бурёнушка как бы успокоилась, глаза открыла, сынка ненаглядного печальным взглядом окинула да вдруг человеческим голосом ему и говорит:
–Сыночек мой дорогой Яванушка – не плачь! Помираю я, но душу свою оттого не теряю. Ведь это тело явное бренно, а душа-то зато нетленна. Даст Ра – ещё свидимся!
Потом вздохнула тяжело и продолжила:
–Видно, Ванюша, времена теперь у нас меняются – были добрые и счастливые, а приходят худые да грозные, если пекельный Чёрный Царь и покорные Нави твари у нас на белом свете силу подлую заимели – меня даже извести посмели… Но ты, Ванечка, шибко не горюй! Как помру, похорони тело моё под вековым дубом, что стоит на дальней горушке, на лесной опушке… Да непременно Деда Праведа лесного сыщи. Нет на Земле мудрее его никого! Он тебе поможет... Слушай меня, мой свет! Скажу я тебе напоследок слово заветное. Ты ему следуй – всегда тогда будешь прав. А за кем, Ваня, правда – за тем и Бог наш Ра стоит нерушимо и помогает ему в делах правых незримо… Так вот, выбирая по жизни путь свой, не ходи, сынок, ни направо, ни налево, а только и всегда иди вперёд! Да не обижай простой народ, не насильничай! Насильное дело тяжело творится, трудно удерживается, с позором рушится, пустую славу даёт, а радости истой никогда не приносит... И стой, Яванушка, всегда за обиженных несправедливо да за слабых, ибо сила в тебе имеется великая, от Отца твоего, пресветлого Ра, тебе данная! Необоримый ты на Земле нашей, матушке, богатырь!..
Вот такими словами напутственными Коровушка Небесная сынка своего любимого благословила да тут же дух свой навсегда и испустила. Погоревал-погоревал Яван, а поутру попросил добрых людей ямищу большую под дубом великим выкопать, сам тело коровы туда отвёз, похоронил, холмик круглый над могилой соорудил и всякие цветочки на ней посеял да посадил.

Уважаемый читатель, мы заметили, что Вы зашли как гость. Мы рекомендуем Вам зарегистрироваться либо зайти на сайт под своим именем.