15 глава

О том как отпетый один ленивец в великого трудолюбивца вдру гпревратился.

Часика через три и вышли. Ни зги, само собою, было не приметить. И тишина стояла прямо зловещая. Сильван сразу же в одному ему ведомую сторону подался, как на подушках, неслышно ногами ступая да товарищей своих то и дело окликая. Идут, значит, переговариваются, Яван с Буривоем то в колдобины невидимые впотьмах проваливаются, то об каменья подорожные спотыкаются, апосля чего вскрикивают, бурчат да чертыхаются. Ну и тьма же вокруг была, тьма абсолютная! Только они всё одно идут.
Топали долго – всю-то цельную ночь. А под самое утро леший опять какую-то пещеру впереди углядел, а в пещерах, надо заметить, в тех краях недостатку не было. Они туда и завернули, как чуть рассвело. Отдохнуть там, стал быть, чтоб денёк, не жариться чтобы на пекельной этой сковородке… Апосля-то прошлого дня Яваха с Сильваном на сей счёт поумнели.
Заходят вовнутрь они, значит, без промедления, а там в точности почти такая же пещера, как и прежняя... Яванка сразу же вперёд и пошёл, по проходу-то неширокому, и вскорости, как и намедни, обнаружил немалый такой грот, да друзей до себя зовёт. Те неспешно дотуль дотопали и – ёж же ж его в дышло! – этож надо: каменный человек посередь грота стоит, на постаменте из валуна высится. Небольшой такой с виду, росту невысокого – а навроде как живой-то... Ну, живой-неживой – какие уж тут в пекле живые! – но и не труп, это уж как пить дать. Глазки у этой статуи туда да сюда снуют, а всё остальное и не ворохается даже. Ну в точности же как камень...Узрели глазки карие Явана со компанией и такая в них полыхнула мольба да очевидная радость, что и не передать!
Вот же, думает Яван, статуя сия и странная... Обошёл он её вокруг неспеша, оглядел её с любопытством, даже пощупал и по ней постучал. Хм… Камень вроде и камень... Одёжа окаменевшая на истукане не бедною была, а пёстрою весьма и зело богатою. Ещё пуще Ванюха подивился и ухо к груди каменной приложил: не, сердце не билося. Он тогда ухо к устам: и дыхание тоже не вилося. Одна лишь в глазах отчаянных сквозила жизнь.И тишина вокруг прямо мёртвая сгустилась.
Да только у Сильвана ведь слух-то был не чета Ванькиному! Подвалил он сопя к этому диву, Ванька от статуи на фиг отстранил, ушище своё лопушастое к недвижным устам приложил да и говорит удивлённо басищем-то своим:
– Яван, а Яван! Энтот истукан никак помощи у нас просит! Помогите, вопит, люди добрые…
А как спасать-то? Раздолбать статую что ли?.. Да вроде не пойдёт... Первым Яван и нашёлся: палицу свою к лицу страдальца поднёс да и тюкнул ею слегонца по его носу. А из статуи искры как вдруг шарахнут – прямо снопом…
И о чудо – лицо-то ожило! Сморщилось оно, задвигалось, а потом человек каменный как вдруг чихнёт! И поехало-пошло...Окаменелость статическая вдруг пропала, и задвигался незнакомец этак плавненько, плечами пожал, в талии поизгибался – прыг потом с валуна на пол и давай туда да сюда-то гулять… Потом он на месте стал, присел-встал, маятником покачался, упал затем и отжался, вскочил – и расхохотался. Да как пустится вдруг в пляс! И таковые-то загогулины и кренделя выписывать он начал ногами, что никакой другой плясоводец и рядом с ним не стоял…Но видимо чудаку и этого мало показалося. Он же ещё и цирк там устроил натуральный: такую головокружительную акробатику на радостях завернул, такие колёса да сальто-мортале потрясные отчебучил, что ну и ну...
В глазах у наших от этой прыти всё замелькало. А сей пострел ещё и по потолку разов семь пробежался! А ко всему этотому вдобавок освобождённый ещё и петь там принялся – песенку какую-то дурацкую звонким голоском он загорланил:

Ой, бой, пере-бой!
Оказался я живой!
Чих-пых, пере-пых!
Я живее всех живых!

Трынди-вынди тру ля ля!
Могу делать фортеля!
Всякия прикольныя,
Потому что – вольный я!
Э-э-э-эх!!.

И совершив какой-то совсем уж невероятный кульбит, незнакомец наконец перед троицей нашей остановился. Поклонился он всем по очереди до самой до земли, а потом рожу предовольную скроил, растянул рот в улыбке широченной, и глазёнки свои узенькие вообще щёлочками тоненькими сделал... Одет он оказался в цветистый дюже халат, в красные широкие шаровары, и обут был в туфли парчёвые, кверху загнутые, а круглую, лысую его и безбородую голову прикрывала шапочка небольшая лепёшкообразная, расшитая тоже здорово.
– Спасибо, ой спасибо вам, люди добрые! – возопил он что было мочи. – Спасли вы меня от плена тесного мучительного, зело для меня поучительного. Две тысячи лет бесконечных в камень хладный заключен я был – уж и свет-то белый тут позабыл. Не чаял я уже избавления до самого до светопреставления… Так, думал, тут и погину. А в это время вдруг вы как раз появляетесь, избавители вы мои дорогие!..
А сам на месте даже не стоит, всё приплясывает да подскакивает, словно шило у него было в заднице.
– Да угомонись же ты наконец, юла! – крикнул ему нетерпеливо бывший царь.
Тот же отвечает ему так:
– Я и рад бы, брат, да я не в силах! Столько энергии непотраченной за годы простоя вынужденного во мне скопилося, что я тридцать три раза вкруг Земли обежать смогу – и то наверное не убавится силушек могутных.
Буривой на это рукою лишь махнул раздражённо, Сильвану-флегматику в общем было всё равно, а Яван знай себе улыбался да в разговор пока не мешался. Ходоки-то за ночь походную приустали, отдых принять они чаяли да кой-чего желали пошамать. Хэ, делов-то… Ванюха стелит скатёрку, о запросах товарищей вопрошает и чего кому надо заказывает. Вот вся троица вкруг скатерти рассаживается, и Ваня чудика этого к столу приглашает. А тот подскочил стремглаво, баранку с тарелки хвать, да и продолжал себе свои выкрутасы.
Так, скача, вертясь да около бегая, историю свою незатейливую он им и поведал:
...Родился я, други, давным-давно в одном богатом весьма южном городе. Был я первым и единственным сыном у знатных и состоятельных очень родителей из двух древних и влиятельных родов. С самого своего детства отличался я от прочих детей невероятной просто ленью, и чего только родители мои со мною ни делали, как ни умоляли они меня и как мне ни угрожали – я и пальцем пошевелить отказывался: всё лежал да ел, ел да лежал… Даже говорить мне было ни в жилу! Годам примерно к шести я лишь едва-едва разговаривать научился... Хм, разговаривать… Как бы не так! Я только ныл да просил, требовал да орал, а лишние слова берёг – жалко их было.
В школу меня в роскошных носилках слуги покорные носили, где моею рукою специальный учитель знаки на глиняной табличке старательно выводил, а то я от такой тяжёлой работы в ступор входил и бастовал начисто. Уроков домашних я тоже не делал ни капельки, а на родителей моих несчастных, буде им приходило в голову увещеванием моим заниматься, плевал я с высокой башни и всё более и более оттого в тину лени погружался. И по всему вот поэтому был я во всей моей школе первым учеником… С конца. Меня и не выгоняли лишь потому, что родители мои были уважаемые в городе люди, к тому же не бедные да не гордые, способные отщепенца явного содержать, и воспитывать в роду своём такого урода.
Вот так я и рос помаленьку в полном абсолютно довольстве, покуда не вырос наконец большой. Ну а как повзрослел, так и вовсе законченным лентяем я сделался, и всех до крайности я достал... Прямо скажу, что жить таково человеку не пристало… Лежал я у себя в покоях на полу среди подушек мягких и целый почитай ковёр тушею своею занимал, ибо растолстел я, други, просто невероятно. Ещё бы – столько жрать! Слуги проворные усердно за мною ухаживали, из лежачего положения меня усаживали, укармливали мою утробищу до самого пересыта да упаивали её до самого перепою, а ещё телеса мои необъятные умащивали и холили, да душонку мою ненасытную всякими забавами веселили...Понятное дело, что замуж за меня пойти, за этакого образину, желающих нигде не находилося да вовсе не изъявлялося, хотя, признаться, этого мне было и не надо: мне и служанок для утех хватало. Я ведь о себе лишь, о любимом, печься да заботиться норовил, и никого другого ни чуточки даже не любил.
Во какою, люди, был я скотиной!
Таким вот образом до тридцати пяти лет я и дожил. Аж до последней степени в лености своей я отупел! Горшок чай и тот поумнее меня был наверное. А тут и родители мои умерли вдруг в один день и оставили после себя большое мне наследство. И что же? Наследство сиё я за год какой-то начисто промотал да растащить худым людям позволил. Жил-то я ведь одним днём и зело оттого был безволен. Совсем бедным вскоре я стал, худеть да болеть начал... На первых-то порах мне ещё родственники кой-чем помогали, а вскоре и самые добрые из них от меня лица свои отвернули да рукою на меня махнули, ибо кому, скажите на милость, нужен такой паразит? Никому же, факт!.. И дошёл я в пороке своём до последней крайности: через короткое время таким доходягою стал, что одни кожа да кости от меня осталися. Валялся я в пыли у городских ворот и с бродячими собаками за объедки жалкие сражался. Совсем человеческий облик я потерял, угрязнился до черноты да провонял, а жизнь свою всё равно менять не пытался — упрям был ведь я, как ишак! Да и похуже даже! Благо ещё, что морозов в нашей стране практически не было: тёплый был край, для житья как рай.
Так бы я там и пропал, да вдруг в кои-то веки повезло мне наконец. Нашёлся один человек боголюбивый, весьма богатый – друг старинный моего отца. Он откуда-то издалека на родину вернулся как раз. Прознал сей уважаемый человек про меня и пожалел видно такого негодяя: в доме у себя приютил, откормил, отпоил, язвы мои исцелил, да в богатые одежды меня нарядил.Чем-то, видать, я ему показался, да и он, честно говоря, мне понравился, ибо был он спокоен, мудр, и никто никогда не слыхал от него ругани… Старался он как-то меня улучшить: душеспасительные беседы со мною вёл, водил в храмы и уговаривал ленивую дрянь за ум взяться. Хотел сей дядя, чтоб я работой наконец занялся. А поскольку был он купчиной, то предлагал и мне пойти по купеческой линии...
Слушал я, слушал все эти проповеди его да уговоры, и надоела эта хрень мне здорово. Соврал я тогда, что согласен, мол, я: буду, говорю, отец, трудиться да уму-разуму начну учиться. Спасибо, добавляю, за великое доверие – век, дескать, не забуду вас, благодетеля! А в душе озлобился зело и посмеялся над его простотою: я те, думаю, удружу-то, постой...И стал я в евоной лавке, скрепя сердце, хозяйничать. То да сё делаю, всякие там дела – неглупою ведь была моя голова – и выполняю чего надлежит. А у самого-то душа к труду не лежит... И так-то притвориться смог я удачно, что уверился наконец мой благодетель по доброте-то по своей душевной, будто я и вправду на путь исправления твёрдо встал. Через года два, когда я во всём доверие попечителя моего оправдал, дал он мне много богатых товаров и отправил с караваном в чужедальний край по общим, стал быть, нашим купеческим делам. Напоследок всплакнул даже старый: ты, говорит, таперя мне как сын!.. Сыновья-то его от болезни лихой в детстве ещё окочурились, вот добряк и осопливился, расчувствовался. Ну а я, конечно, головою киваю, рожу корчу и тоже слезу пускаю, показывая, что тронут, мол, и всё такое, а про себя ухохатываюсь: во, думаю, и олух...
И что я, угадайте, устроил? О-о-о! Добрался я кое-как до нужного города и сбагрил все товары в один день, ни о какой прибыли, естественно, не заботясь, поскольку лень мне стало заниматься этакой лабудой. Вырученные же за товары денежки я без зазрения совести присвоил, да и остался на житьё в том городе: начал прокучивать чужое добро... И спустил богатство немалое быстро, не прошло каких и полгода. Обеднел я вновь, в злачные места было сунулся, да получил везде от ворот поворот.
И то сказать—кому такой обормот-то негодящий нужон? Да ещё и гол как сокол и без медяка в кармане. Я ж ведь по-прежнему ничем-то заниматься не желал – и мысли даже такой в голову-то не брал.
Помыкался я на чужбинушке вволю, победствовал, погоревал – и порешил на родину возвертаться да, повинившись, сызнова к благодетелю моему пристать. Уж и не знаю, чего такого со мною случилось: может быть, совесть в душе моей зашевелилась – а скорее всего лени то было ворохание, ибо не терпелось мне к добряку этому глупому опять присосаться... Тут как раз и оказия нашлась: земляки некие в родные края возвращалися. Уломал я их прихватить с собой и меня. Приезжаю – и сразу в дом отца приёмного направляюся. А меня жена его, старушка такая ласковая, на пороге встречает, но отчего-то, как прежде, не привечает. Сама строгая такая непривычно, суровая даже – и вся в чёрном… Я и слова-то вымолвить не успел, а она мне: «Нету его больше на белом свете! Умер.» Как так умер, спрашиваю машинально, а у самого холод внутри растекается. А так, мол, и так, отвечает: как узнал что ты, заблудшая душа, его предал, так за сердце схватился сразу, охнул, застонал – и на месте богу душу отдал.
Я, как весть сию зловещую услыхал, так во мне вдруг что-то оборвалося. Будто онемел я, повернулся на месте остолбенело, сам не свой со двора вышел, в ближайшую рощу пошёл, снял свой верёвочный пояс, и на ближайшем суку вздёрнулся. Ну а очнулся спустя время уже здесь, в пекле этом треклятом, в состоянии каменного стояния.
Вот, друзья, и весь мой рассаз обыкновенный о том, до чего доводит дурака лень…
Остановился рассказчик странный, и на несколько мгновений чуть ли снова не превратился в камень, ибо видно было по его лицу страдальческому, что он сильно переживал. Да только ненадолго вернулось к нему статическое состояние: вот он сызнова дёрнулся, зачесался, подпрыгнул разов пять, и кинулся носиться опять.
Подивилася наша троица поведению неуёмному сего новоспасённого, переглянулися они недоумённо, плечами пожали, а потом Буривой непоседу узкоглазого вопрошает:
–Эй, а как звать-то тебя, непутёвая душа?
–А-а! – замахал резвун руками. – Как меня в прошлой жизни-то звали, я и вам не скажу, и сам боле знать не желаю. – Нету больше того ленивца! Проклято его имя! Проклято и забыто! А я по-другому жить собираюсь ныне: лениться перестану, всё для себя своими руками делать стану, да и другиим чем могу удружу! Репутацией доброй я теперь дорожу, и не сочтите это пустым форсом, а только зовите вы меня... э-э-э... Делиборзом!
Ну, Делиборз и Делиборз – нашим-то что… Да хоть горшок. Имя звучное, неплохое, обязывающее ко многому: борзо дела делать ещё надо сподобиться… А ихний новый знакомец, как прознал куда они направляются, так загорелся весь и дюже обрадовался. Начал он Явана упрашивать, чтобы тот его с собою-то взял, да так, значит, горячо и неотвязно, что тому некуда было деваться...
–Возьми меня, богатырь с Рассиянья! – Делиборз орал, руки ломая. – Я тебе пригожуся. Уй, как я с тобою идти хочу-то! Возьми, прошу!
Ну что же, ладно. И ему Яван рад. Мужичонка ведь шустрый, хваткий, проворный. Не помешает, это уж точно, а там глядишь, на что-нибудь путное и сгодится. В таком-то трудном предприятии любой может пригодиться. Как услышал Делиборз, что его берут, так на радостях такой пируэт в воздухе завернул, каких Яваха и его друзья отродясь даже не видали. А затем к Явану он подскакивает, обнимает его крепко-накрепко, и отстранивши богатыря от себя да оглядев его скорым глазом, вдруг заявляет:
–В знак моего к тебе почтения необычайного, Яванушка свет Говядушка, я тебя враз счас приведу в порядок, а то ты, уж не гневайся, а больше на пугало похож огородное, чем на героя…
Рассмеялся Яваха весело такому сравнению, головою патлатою покачал и с Делиборзом поневоле согласился. А тот приостановился на какой миг, руками в воздухе поводил, пальцами прищёлкнул и – гляди-ка! – бритвенный прибор вдруг откуда-то появился: помазок, бритва и раствор в чашке мыльный, а к ним впридачу ещё и гребень с ножнями.
–Да ты никак чародей, паря?! – воскликнул Буривой, глаза вылупляя.
А тот в ответ:
–Нет! Я это мыслью своею сотворяю. Очень уж я окультурить Явана желаю…
И не успел Ванюха поудобнее даже усесться, как цирюльник новоявленный ножницами вострыми – вжик-вжик-вжик! – да и постриг ему волосы по самые плечи. А после того и за бороду косматую принялся: мгновенно её укоротил, мыльной пеной лицо намазал – чик-чик-чик! – и всё уже гладкое.
Причесал брадобрей парня, лицо полой халата ему обтёр и говорит предовольно:
–Тебе, Яван, бородищу козлиную носить ещё рано! Успеешь, Вань, ещё состариться! И считай что забота о цирюльнике у тебя отпала – её я беру на себя.
И из камана зеркальце кругленькое вынает. Глянулся в него Яванушка – ух ты! – да он же красавец ноне писаный! Не пацан уже, как прежде, не юноша, а такой молодой мужчина… Лет двадцати где-то с хвостиком на вид. Обрадовался Ваня, а то, бородищу свою ощупывая, он о себе как о средних годов мужике уже подумывал. Да к счастью оказалося, что ему лишь так казалося – ведь в двадцать-то лет это вам не в сорок-то женихаться. А чо! Глянула б Борьяна младая на его пожухлую харю, и не пошла бы за него ни в жисть. А в этом вот виде возмужалом шансы евоные, как подумал он, лишь возросли.
Делиборз же той порою к Сильвану да Буривою со своими услугами бойкими набиваться начал, но те и слышать не хотели ни о какой подстрижке...
–Да ты чё, зараза, – освирепел мал-мало бывший царь, – чуб с усами у меня хочешь обкорнать? Не дам!!!
И руками стал даже атрибуты воинственности своей прикрывать, за них испугавшись.
Покрутился, покрутился шустрый парикмахер вокруг грозного сего старика да от него и отстал. К лешему затем подскакивает с горящими глазами – чик молниеносно ножнями! – и клочище здоровенный с его шерсти срезает. Давай, орёт возбуждённо, Сильван, я и тебя окультурю! Мне, добавляет, это раз плюнуть!
Тот аж на ноги подпрыгнул да как рявкнет своим голосищем:
–Уйди, шельма, уйди! Не положено мне стричься – мне так надо ходить, лохматым!.. Да уйми ты его, Яван!
А Ванька от смеха чуть по полу не катается. Делиборз тогда остановился, тоже засмеялся заливисто, и его узенькие глазёнки тоненькими сделались щёлками. И Буривой тоже к унынию был не пригож: захохотал и он мощным басом, пальцем на лешака указывая. А напоследок и тот не удержался – не засмеялся, но заухмылялся, головою большою покачивая да громадными ладонями шерсть оглаживая.
Попили они ещё чайку, посидели, да и спатушки вскоре захотели. Акромя новенького, конечно. У того-то сна ни в одном глазу: спать-почивать он и не думает – а зато пляшет и упражняется, от перекопленной энергии разряжается. И песенки какие-то дурацкие стал вдобавок горланить: про то что видел, про то и пел... Уж очень рад был избавлению своему каменный человек. Избёг-таки он лени пленения! И покуда Яван со-товарищи сладким сном в пещере прохладной почивали, Делиборзишка всю почитай округу обежал-то по кругу, внимания даже не обращая на пекельную жару. Ну а те отдохнули себе вдосталь, поспали, просыпаются вечером ото сна – а провор уже тут как тут нарисовался. Малёхи впрочем поспокойнее стал, не такой уже сумасшедший да дёрганный. Видать, притомился немного, али пообвык чуток.
Вышли они из убежища своего в самый что ни на есть холодок. Темно уже было, как в погребе. Вновь Сильванище в вожди нанялся, а все прочие за ним попёрли гуськом.Так и пошли, в ямки проваливаясь, друг на дружку натыкаясь, охая, бурча да матюкаясь.

Уважаемый читатель, мы заметили, что Вы зашли как гость. Мы рекомендуем Вам зарегистрироваться либо зайти на сайт под своим именем.