Как Яван в Раскуев-граде людям нравы выправлял.

Через четверть где-то часа ко граду великому Ваня подходит, а там ворота широкие открыты, перед ними глубокий вырыт ров, и мост массивный на цепях опущен через него. Народишко богомольный по мосту в город идёт, и Яван в поток людей тож затесался, ибо любопытно ему вишь стало, как тама праздник будет протекать… Вот подваливает Яван к самим воротам, а в них когорта торчит мордоворотов. На часах, значит, стражники стоят и пытливо весьма на проходящих глядят. Облачены они все были в доспехи бранные, на вид несколько странные. И то сказать – арцы то ведь были, не рассияне, – вои собою бравые, видать нравом буяне. Говорили они на своём наречии, на расейский язык дюже похожем, но забавном немножко...
–Пошто в город идёшь, уморо́ше? – один из них Явана вопросил. – Нешто ты не знаешь указа, чтоб на богомолье никто не проказил? Чеши отселя давай! Не велено пущать вашего брата. Хохотунов нам тута не надо…
Да дорогу во град Явахе и перегораживает.

Как наш странник наконец на родину возвертался.

Ох и быстро Яван на конике своём рьяном на родину ненаглядную поскакал! И хотя Сивка-Бурка евоный чисто по виду был клячей, а зато прытче породистых скакунов он вперёд-то скачет. Кажется, что и земли даже, бежа, не касается, вроде бы ему ещё чуток разогнаться, и полетит… У Явахи от таковской гонки в глазах аж всё мельтешит да ветер в ушах свистит. За всего-то несколько дней цели он и достиг, прибыл в родные свои места, кои давно аль недавно он оставил, в адские веси походом уйдя и долю собственную тама найдя. Да вот только чем ближе Яван к Раславе достославной подбирался, тем горчее осадок у него в душе оставался. Что и говорить, не до веселья скомороху новоявленному теперь было, ибо беда и горе в народе угнездилися, упадок везде виделся и разор, а зато излишество неправое, наоборот, кой-где развилося, и ни стыд обладателям его не был, ни позор…
С большим трудом сторона дорогая Ванею узнавалася. Сплошною чередою не сёла богатые, а поселения бедняцкие всаднику спешащему попадалися, где вместо расписных домов и роскошных садов лишь остатки чернели пожаров, землянки убогие были отрыты да настроены ветхие сараи, в коих по большей части дети обитали чумазые с разнесчастными вдовами.

Вот и глава конечная, лишь Правь наша – штука вечная.

Ну а далее события развивались стремительно. О том что Яван сам Говяда с несусветного гиблого ада возвертался и с кровопивцами ненасытными по-православному расквитался, слух развеялся по расейской земле, словно пал огневой по весенней сухой траве. Воодушевление в народной среде проявилося прямо чрезвычайное… Парни местные молодые с остатними мужиками и дедами вооружилися дубинами и колами и такого перцу арским иноверцам задали, что те имение своё в неописуемом ужасе побросали и очертя голову в Арию дальнюю побежали. Никакого особого кровопролития даже не было – ну там по запарке какого-нибудь упыря прибили и всё...
С теми зверствами, что здесь арцы творили, это было вообще несопоставимо.
Армия захватчиков оккупационная, не говоря уж об отрядах коллаборационных, хоть многочисленные они были весьма и хорошо вооружённые, полностью оказались деморализованы. Как прознали вояки кичливые, что в Раславе-то приключилося, когда Ваня одним чихом цельную рать завалил, то весь ихний боевой дух в них враз и попритух.

И царя-то Далевлада взялся выручить Говяда.

Вот плывут себе они, плывут... Море бескрайнее вокруг, багрово-пурпурное, но не сказать чтобы особо бурное. Свеженький ветерок в самую пору с нужной стороны поддувает, и летит себе кораблик на всех парусах. Быстро по морю идут, ходчей и не надо. А Яван с капитаном бородатым разговор разговаривает, интересно вишь ему стало: что за страна впереди находится, где небо с водою-то сходится?
–О-о! – отвечает ему хрипато суровый бородач, – Тама лежит великое царство, всех приморских мест, не исключая и города нашего, государство. В трёх днях оно пути, так что недолго туда нам идти.
И далее Ване поведал, что князь Самар сему царству вено платит исправно, как то и положено удельному вассалу, бо сильнее царства этого никакого другого в их мире нету, и оно непокорных-то не жалует и таковых призывает к ответу.
– Интересно, – Яван услышанному удивляется. – Вы что же, вено данью что ли полагаете?

Как хранитель тайных врат был Явану страшно рад.

И эдак плыли они по морю тому, плыли и через день где-то до цели доплыли: показался впереди остров не шибко большой, но и не сказать, чтобы очень уж маленький... В общем, довольно-таки по величине он был порядочный, а по виду-то весьма загадочный. Сам островок гористый такой да лесистый; посерёдке крутая гора над прочими высится, вкруг неё скалы утёсные вздымаются, а у края берега кайма широкая из красноватого песка расстилается. Из большей же горы дымок чёрный курится, над лесом кое-где туман сизый клубится, и всё как-то расцвечено живописно: скалы – то голубые, то золотые, то розовые. И ещё – фиолетовый лес-то…Красивое, короче, место.
Чтож, подплывают наши, на бережок сходят. Яван с Далевидом первыми идут, а тут смотрят: из рощицы им навстречу старичок некий выходит, вроде бы как пастух, потому как поодаль козье стадо пасётся, да пара волкодавов огромных, яро лая, на них несётся. Старичок на собак прицыкнул, от мореходов их отвратил, а сам к Явану с компанией лицо поворотил и улыбнулся им радостно. Видом-то старичишка невзрачный: сухонький такой да низенький, бородища у него длинная, и весь-то он как лунь белый. А в руке – посох деревянный, суковатый весьма, неровный, до блеска ладонями отполированный.
Ну, мореплаватели бравые к старичку подходят, кланяются ему в пояс, здороваются вежливо и разговор сходу заводят: так, мол, и так, говорят, мы такие-то да такие, ищем то-то да то-то – вход в пекло, одним словом.

Как коварство за зло своё расплатилося, и чем всё потом оборотилося.

Вот идёт Ваня, неслышно к лачуге подходит и слышит, что старик-то на всю округу храпит: нехило его, видать, разморило. «Сладко тебе, подлому, – думает мстительно Ваня, – спится да почивается, никого-то твоя особа не боится видно да не опасается – а зря! – идёт к тебе расплата твоя!» Решительно Яван дверь в хату распахивает, во-внутрь, пригнувшись, заходит и Ловеярку подлого тама находит. А чего его не найти-то, когда в хибаре из всей обстановки только стул стоит, стол да деревянная кровать, на коей тёмный пастырь и изволил почивать. Спал он на овчине, в неё зарывшись, да попоною грязною с головою укрывшись – отдыхал, стало быть, гад, от трудов-то неправедных. Да видно чутко он спал-то. Не успел Ваня и шагу тама ступить, как дедок с постели скок – и на ножках уже стоит. И посошину свою из угла – хвать! Уставился он на Явана недоумённо: глаза прямо из орбит у него исторглись, бешеными стали до невозможности, а из зрачков натурально лучики стрельнули огненные.
– Ах вот, значит, каков ты удалец! – вскричал он голосом рассерженным.-- В человека обратно превратился – этож надо! Да-а! Недооценил я тебя, Яван Говяда!

Как балда Ваня в навьем обмане гулеванил.

«Опа! Кажись приехали...» – отплёвываясь от песка, Ванюха скумекал. Открывает он глаза, смотрит – а он на краю гигантского склона находится; сплошной впереди него был песок, а внизу далеко – то ли пропасть чернела глубокая, то ли в узком ущелье река. Издалека-то было не распознать – больно видать глубока. А за пропастью той, в немалом отдалении, похоже, лес зелёный виднелся. Но не это главным тутошним удивлением было – эка невидаль: пропасти да леса… А то было странным, что над головою у Явана светило некое оказалося нежданно-негаданно, всё багрово-красное такое да пышущее жаром. И почувствовал себя Ваня, как словно на полке в бане: упарился он враз. «Эх, счас бы квасу!.. – он размечтался. – А я, дебил, даже воды с собою не захватил.» Порылся он в сумке, порылся, а там и провизии даже нету: не иначе как богатыри спасённые подмели-употребили, когда ввечеру-то кутили.
Ну да ладно. Ванька не дюже на них и досадует. Надо будет, смекает он, к реке спуститься – авось да удастся водицы там напиться. И потопал он по сыпучему склону к той пропасти. А песок-то у него под ногами жёлтый-прежёлтый. И горячий же какой! Спервоначалу ему трудно пришлось, покуда босые ноги к сковородке энтой не привыкли, а потом ничё – малёхи пообвык. Семь потов с Ванюхи сошло, пока он к пропасти-то шёл.

Давным-давно, во времена незапамятные и сказочные, правил на острове славном Буяне князь один удалый по имени Уралад, и были у него два сына-погодка, Буривой с Гонивоем. И вот же какая вышла с братьями сими оказия: до того они меж собою отличалися, и внешне, стало быть, и своим нутром, что окружающие их люди только диву давалися – ну словно родились они от разных княжеских жён!
Буривой, сынок старшенький, пареньком рос отчаянным: и ростом он брата своего превосходил, и красотою лица, а также умом вдобавок сообразительным и живым приветливым нравом. Волосы на головушке бедовой были у него светлые и кудрявые, глаза голубые, словно цветы-васильки во ржаном поле, а кожа у него смуглою была слегонца и почти безволосою.
Да только не таков был братец его младший, своевольный Гонька. Ростом он от старшего брата довольно-таки отставал, да ещё при том и сутулился сильно, отчего казался даже чуток горбатым. Волосы же у него были прямыми и жёсткими, в точности по цвету как вороново крыло, глаза тоже были тёмными, а кожа – вот же странное дело! – бледною у него была, пребледною, словно кожура невзрачная у лесной поганки. Да и нравом младший княжич хуже был гораздо старшего брата, ибо не светлая половина ума у него почему-то развивалась, а сторона обратная, хитростью называемая, подлостью и коварством.

Зашёл он и видит, что Гонивой на постели словно бревно лежит. А сам худой такой, прехудой, бледный сильно да вокруг глаз тени у него были вот такие…
Ну а рядом с постелью роскошной два воина огромных стояли стоймя, и следили они зорко, чтобы лекаря́ с князем чего худого не сотворили.
–Кхым-кхым! – прокашлялся Буривой для начала, чтобы, значит, пущую важность появлению своему придать. Поздоровался он с больным, ему не кланяясь, и к постели затем степенно этак подваливает.
Откинул он с Гоньки одеяло быстро, пробежался взглядом по его отощавшим телесам, словно бы причину болезни загадочной прозревая сим взором, обнюхал воздух вокруг лежащего и даже ноги его понюхал превесьма заинтересованно.
А потом на пол он с отвращением сплюнул и говорит, лукавя, стражникам:
–Гляньте, братцы, что за бяка у князя вашего на ногах!
Те меж собою переглянулись оторопело, а затем оба подошли несмело и наклонились эдак слегка, чтобы это нечто на ногах княжеских получше увидать.

…Много ли, мало ли времени прошло, о том беглец наш не ведал, а только очухался он, наконец, разлепил свои вежды и вот что увидал тогда в мягкой полутьме: в помещении он, оказывается, находился некоем… Лежал Буривой на полу, на бурой медвежьей шкуре, и понял он, что обретается в какой-то неведомой избушке. Помещение внутреннее было махоньким: тут тебе кровать деревянная в углу стояла с подушками да с периной, тут печка топленная торчала посреди избы, а возле окошка стеклянного столик притулился невеликий, и рядом с ним табуреток виднелась пара…
Ощупал свои члены убёгший от смерти князь, осмотрел их вдобавок внимательно – не, ничего, всё вроде ладом… Ран никаких на теле у него не было, а рубище его рваное висело на нём лоскутами, и было всё ещё после купания мокрым. Пригляделся тут Бурша получше – что такое? Никак на столике бересты лежал кусок, а на нём письмена некие были начертаны?

…А проснулся Буривой оттого, что почуял он, будто его укачивает. Сначала-то ничего понять он был не в силах, поскольку не видел буквально ни зги, а потом дёрнулся он мощно и – ёж твою рожь! – руки-ноги у него вдруг связанными оказались, а сам он не иначе как в мешок некий был посажен. И шум волн морских, ударявших в борт лодки, послышался явственно, а также плеск вёсел, производимых сидящими в лодке гребцами…
–А-а, оклемался, чёртов самозванец! – послышался совсем близко голос чей-то знакомый, в котором Буривой признал голос боярина Борзана, – Это ладненько. Как раз и смерть свою позорную полностью осознаешь, нахал!
Ощупал Борзан грубым образом тело князя и выпростал затем голову Буривоя из холщового мешка. В ярком свете факела боярская рожа выглядела страшно и одновременно очень смешно, ибо была она сплошь опухшею от десятков жал славных ядоносных пчёлок.
–Ха-а! – усмехнулся Буривой, глядя на этого урода, – Знатно тебя моя пчелиная рать приласкала, змеиная твоя душа! Ужо на медок более тебя не потянет, Борзайка ты дурак!

Однажды в стародавние времена в стране одной дальней под названием Марземляндия жил да был бедный некий рыбак по имени Янка. Проживал он с женой своей Мартой на самом берегу большого озера, имел для рыбацкого своего ремесла лодочку-плоскодонку, а кормился тем, что ловил сетью рыбу и продавал её затем в городе. Но то ли рыбаком он был не слишком способным, то ли просто ему не везло, а – не мог Янка обеспечить семью достойно, отчего приходилось им с Мартой сиживать частенько впроголодь.

Было это или не было, мы точно не знаем, а только жил, говорят, в старину один царь, по имени Дарилад, и были у него три дочки-красавицы: Узора, Дивзора и Миловзора. Не чаял Дарилад в дочерях своих души, поскольку действительно они были хороши, особливо младшая из них, семнадцатилетняя Миловзора. Уж такая она была собою раскрасавица, что не только парням молодым ужас как нравилась, но ещё вдобавок и усатым дядькам и даже тщедушным бородатым дедам. Да что там люди – птицы, бывало, в ветвях замолкали, когда царевна молодая по саду гуляла, ветер буйный явно стихал, и даже солнце красное ярче с неба сияло...

–Здраствуй, ведьма Маргона! – смело поздоровался с красавицей весьма удивлённый её видом Буривой.
А та вдруг на рожу злою и недовольною стала и таково витязю многохожалому отвечала:
–А ты кто ещё таков здесь взялся, чтобы без спросу и приглашения на глаза мне показываться? Я ведь незваных гостей не уваживаю и всех до единого, куда они не хотят, спроваживаю…
Огляделся вокруг Бурша и видит, что внутри двора черепа человеческие и кости заместо украсы в терем были вставлены. «Эге, – он смекает, – да тут неважно, я гляжу, гостей-то привечают! Надо мне похитрее быть-то, а то не ровён час, и голову тута не долго будет сложить…»
Отвесил он ведьме-красавице поклонец изящный, насмешливо ей в глаза поглядел и вот чего прогундел:
–Моё имя… э-э… Воебур, ага. Я, чтоб ты знала, тоже колдун немалый. Да чё там немалый – ты мне в деле колдовства и в подмётки даже не годишься. Я с тобою то даже могу сделать, что тебе, Маргошка, и не снилося…

Раз когда-то однажды, не в давние времена, а в настоящем жил да был бизнесмен один богатый по имени Сан Саныч. И был у него сын единственный пятнадцатилетний Иван.
Во всём-то бедный Иванушка терпел неудачу. Ну не везло ему в жизни – хоть плачь! Мамочка его умерла, когда герой наш под стол ещё пешком хаживал, а папа всегда был занят и внимания на сына не обращал. Ростом и статью Ваня вовсе не выделялся, да и силой и умом тоже не на первых равнялся. А как-то раз попал он в автомобильную аварию и стал после этого мучительно заикаться. И друзья верные не заводились у него никак, и даже школьные товарищи не желали принимать его к себе в компанию. А что касаемо учителей, то тут уж просто была беда, потому что с математикой да с письмом Иван совсем не ладил, а физкультуру по состоянию нездоровья частенько он пропускал. И хотя фамилия у Вани была Лужин, но школьные остряки переделали её на Лузер. По этой вот кликухе все Ванюху и звали. Так бывало и говорили: эй, Лузер, иди, мол, сюда, или: иди-ка ты, Лузер, куда-нибудь отсюда подальше…