Часть первая

…Вестимо, что правда. А то как же! У нас в деревне Брехалово одни сплошные правдолюбцы проживают, ага. А моя фамилия, ко всему вдобавок, так и вовсе Брехунов оказалася, так что я из всей нашенской шатии-братии самый наипервейший правдознатец… Вот, кстати, попёрся я давеча в лес за грибами. Гляжу – мать честная! – грибов этих самых уродилось, хоть косой их тута коси. На осинах, значит, подосиновики висят вот такие, на берёзах подберёзовики, а на дубах, ясен перец, боровики. Ну а лисички, знамо дело, на лисах произрастают… Тут как раз одна лисица мимо бежала, так я, не будь дурак, за хвост её хвать, да и нарвал с неё грибочков полнёхонькое лукошечко. Ну, чё – иду я себе далее по трещобам тем окаянным. А жара! Снегу везде лежит по самые… эти… как их там… ну, в общем, повыше колена где-то сугробищи. Метелица вовсю метёт, буран жуткий, пурга… Вспотел я страшно, приустал, а тут ещё и ливень ливанул неслабый. Сосульки с неба посыпались, снег, град, головастики всякие, лягухи, жабы… И тут вижу я – навроде как медведь из берлоги своей вылазит. О, радуюсь – это мне на руку: медведи ж ведь вкуснющие, прямо страсть! Головы у них, говорят, сахарные, бока кисельные, а ноги медовые. Испугался меня он, ярым сделался страшно, да как кинется на меня удирать. А я – за ним. Улепётываю от него во все лопатки, а догнать стервеца не могу. Ещё бы – медведи ведь первейшие в свете бегуны… Апосля улиток, естественно… Уж почти-то настиг я энтого сладкоежку, а он вдруг в норку какую-то шмыг, да там и сгинул. Известное дело, медведи ведь зверюги громадные – где-то ростом с мыша, поэтому по всяким норкам в основном они и обретаются. Ну и я в норищу эту медвежачью сиганул сгоряча… Летел-то вниз долго, часа этак с два… А потом плюхнулся я со всего разгона в подземное некое озеро. Ну, думаю – утопну! Ан нет – дудки! Захлебнулся я водой этой адской, а потом распробовал её – ва-а! – а то ж местный ядрёный квасец оказался!.. Или, может, тутошний первач?.. С размаху-то я не разобрал. Плыву я саженками по озеру тому квасному – вернее, лечу в небесах под самыми облаками – а тут глядь: барин нашенский на горизонте нарисовался. Идёт он босиком, весь в каком-то рванье, по дороге и с большущей торбы своим крестьянам золотые червонцы раздаёт. Те, конешное дело, их не берут; ещё бы – деньги ведь, как известно, зло страшное. Об этом один лишь барин не знает, а из наших то ведает и распоследний дурак… Обиделся барин явно на наших крестьян и полез с горя на колокольню, чтобы, наверное, кол там поколоть. Колол он там кол, колол, заколол его вдрызг да наскрозь выколол, и вот какой номер под конец он отколол: сверзился его благородие с той колокольни наземь, и мокрого места от него даже не осталося. Я сам то местечко щупал-пробовал – как есть сухим там сухо… А чего этому так удивляться? У нас же лето таперя стоит, жарко. Так что нечего всякой барской дряни мокрые места тут разводить да честным людям зазря на глаза попадаться… А мухоморов я не ел – это всё брехня. Лисичек просто я нажарил, которых с лисицы нарвал, да их и сожрал. И такое от тех лисичек вдохновение на меня напало – прямо уй! Счас одну сказку я вам как раз порасскажу… Дюже складная эта сказочка. Про ведьму одну там, значит… Ну да я ведь раньше времени сюжетец вам разбалтывать не дурак. Слушайте вон да читайте. Кой-чё на ус себе мотайте. Или в ум свой пихайте, коли уса у вас не имается. Ну, в общем…
Короче, дело было так…


Во времена давние и древние, во граде стольном, а не в деревне, жил да был царь один вредный по имени Сиясвет. И хотя имя у него было красивое да гожее, да зато характер он имел до того спесивый да невозможный, что не приведи, как говорится, боже… Росточку у царя Сиясвета было не дюже богато, ума тоже была не палата точно, и ходил он вдобавок как-то скособочено да прытко уж слишком. А о делах царёвых, да о его делишках и упоминать даже неохота, потому как за что царь, бывало, ни возьмётся – ан во всём-то ему был облом! Царствие-государствие при таковском царишке жалком едва-то держалось: скукожилось оно да поужалось, и добро ещё, что войны большой не было давно, а то прямо хоть в гроб ложись, ей-богу…
Вот за все эти махи да ляпы, огрехи да беды и прозвал народ царя своего за глаза Тушисветом. И то сказать верно – в головушке его садовой отродясь ведь светлые мысли не рождалися, а клубились в черепушке его лысоватой сплошные глупости да мраки всякие неладные.
В одном только царю-неудачнику повезло сильно – в жене его милой, в Алозоре свет Далемировне. Уж такая она была собою славная да приятная, что все окружающие только и делали, что диву от её вида давалися. Ну, думали про себя завистники, до чего же у этого Тушисвета шибанутого и жонка чудная – не по рылу де ему кус, воробью косопузому!
А у Тушисвета нашего, с Алозорой вестимо Далемировной, ещё и дочурка маленькая была – ну ангельское прямо создание! Исполнилось ей всего-то три годика от роду, а ума в её сметливой головушке так и на все семь лет хватало, а то ещё и на семь с гаком.
Звали царевну-невеличку Милоликою, и более точного имечка, наверное, и подобрать было бы нельзя, поскольку и вправду царевна была собою мила чрезвычайно – ну чисто же куколка по виду своему, ага!
И вот как-то раз приспичило Тушисвету неугомонному скакать на свою окаянную охоту. Как будто и дел в государстве больше не было никаких, как только царю-батюшке по чащобам всяким да трещобам за дичиной вовсю гоняться. А охотником Тушисвет, надо сказать, был заядлым: чуть у него какая-либо неприятность в делах возникала или намечался семейный разлад, как он на охоту свою шасть – и только его все и видали!
Правда, не сказать, чтоб и тут ему сильно везло. Скорее даже наоборот – мазилой царёк был конченым, а не хорошим и зорким стрелком.
А в тот день, как на грех, погода оказалась ненастной да ветреной. Полдня Тушисвет со своим окружением в лесу пропадал, а не то чтобы оленя или кабана – зайца даже не встретил. Вот же, думают охотники наши аховые, и незадача – ну как повымерло всё вокруг, будто лес кто заколдовал!
И заехали они, прямо сказать, чёрт те куда! Ну, совсем же незнаемые вокруг них места оказались, как в сказке какой, ей-богу.
И то сказать – ели окрест стоят в три обхвата, да высоченные же! Кроны вверху у них сплошь переплелись, а в низу мшистом один лишь сумрак был мглистый да туман стоял зеленоватый.
А пить же охота им стало – страсть! Фляги свои они опустошили, а тут ни ручейка тебе, ни низинки: один лишь мох везде сырой да гнилые шишки.
И в это время они вперёд глянули – вот так-так! – никак избушка по ходу движения замаячилась? Пригляделись всадники охочие – да, избуха и впрямь, да какая-то собою странная – на курьих двух ногах стоит себе эдак да постаивает.
Неужели, они смекают, баба-яга сказочная тут обитает?
Первым царь Тушисвет резвый к избушке этой и подъехал.
–Эй, – кричит он голосом раздражённым, – кто тут есть, выходи! Сам царь к вам в гости пожаловал! Открывай-ка живо давай, а то я не из тех, кто ждать обожает!
Сперва-то в избухе тихо было, словно никто там и не жил, а потом что-то внутри неё стукнуло, брякнуло, заскрипело да загремело – дверь быстро распахнулась, и показалась на пороге такая старуха страшенная, что царёв коняга в сторону шарахнулся, а Тушисвет, в седле не удержавшись, на землю пребольно шмякнулся.
–Я и званых-то гостей не шибко жалую! – проскрипела старуха горбатая голосом гнусавым, – а с не зваными у меня разговор таков: от ворот поворот да скатертью прочь дорога! Проваливайте, давайте, отсель подобру-поздорову!
И рукою костлявою охотникам направление кажет: скачите, мол, туда, откуда сюда прискакали!
Аж взвился Тушисвет на ноги от дикой ярости! Виданное ли это дело – какая-то старуха плюгавая его, царя державного, ругмя тут ругает да вон выгоняет! Вот же, кипит он думами, и кикимора нашлась сухопарая!
–Ах, ты ж такая-сякая костлявая кочерга! – выпалил гневно царь, за бока держась да бородёнку кверху вздымая, – Да я тебя за такие речи ругательные прикажу сей же час к кобыльему хвосту привязать да по кочкам твои косточки разметать! У меня, чуня, не забалуешь, я царь самодурный – коли чего я пожелаю, то враз всё, чего хочу, исполняю!
А ведьма эта ужасная, видать, и не испугалася нисколечко царской ярости. И едва только челядь Тушисветова заершилась да загоношилась, как она пальцы в рот себе заложила и до того пронзительно свистнула, что царь даже зажмурился от неожиданности. А когда он глазки свои поросячьи наконец разлепил, то увидел такую картину удивительную: всё его воинство бравое вдруг там пропало, и появились заместо людей, коней да собак хорьки рыскучие, крыски пискучие да мышки малюсенькие. Бросились эти зверьки кто куда врассыпную, и только поражённый самодержец их там и видал.
Обмер Тушисвет на месте, испугался он страшно, и хотел уже было бежать куда глаза глядят без оглядки, да не смог отчего-то и шагу прочь ступить. Глянул он на ноги свои очумело и видит, что корни деревьев из земли вдруг повылезли, точно некие волшебные змеи, и обе его ноженьки опутали собою крепко.
Раскрыл царь рот, слова даже вымолвить от ужаса не может, а старуха эта жуткая, словно кошка, на землю ловко спрыгнула, к царьку опешенному подскочила и обнюхала лицо ему жадно.
А потом и заявляет весьма этак злорадно:
–Съем я тебя, пожалуй, царь Сиясвет! Давненько человечинкой я не баловалась, вершками да корешками питаючись, вот оттого-то и отощала я вся. Ты же зверушек моих кушаешь, паразит этакий. Значит, нужен кто-то, кто бы и вас, людей, жрал. Жрал да нахваливал! Ха-ха-ха-ха!
Ещё пуще перепугался несчастный царь. Всё, думает он в отчаянии – совсем я, видно, пропал!
А жить-то ему хочется, не во цвете же лет погибать ему тут смертью позорной…
–Ой, не ешь ты меня, добрая старушка! – взмолился он истово ведьме жуткой, – Не кушай ты меня бога нашего ради!
–Что-о?!! – аж повыпучила яга старая свои буркалы, – Это я-то добрая что ли?!.. Нет! Я злая! Я очень, очень злая!.. И про бога ты тут лучше не поминай лицемерно, а то я с живого с тебя мясо стану есть!
–У-уй! – взвизгнул Тушисвет голоском нервным, – Тогда ради чёрта тебя прошу, злая ты баба – не жри ты меня, чёрная душа! Что хошь у меня забирай, а жизни, прошу, меня не лишай!
Захихикала тогда злыдня загадочно, обошла царя обездвиженного два раза, а потом перед ним она встала, упёрла руки себе в бока, да вот чего тому и предлагает:
–Ну, что же, ладно, есть тебя я покамест не буду. И домой тебя, негодяя праздного, живым и здоровым может быть отпущу. Но с одним условием! – и она палец свой кривейший кверху воздела, – Ежели согласишься ты, царь Сиясвет, со мной на одну мену!
–Какую такую мену? – разобрал интерес Тушисвета, – Что ещё тебе на ум-то взбрело, подлая ты хухора?
Рассмеялася тут ведьма трескуче, а потом глазками своими крысиными хитро зыркнула, да и говорит:
–А вот какую!.. Ты мне отдай малое, но живое, а я тебе мёртвое отдам, но зато большое. Идёт?..
Ничего не понял недалёкий Тушисвет, и стал он на ведьму тогда ругаться да её поносить принялся последними словами. А та ничего, стоит себе, ухмыляется, будто не хуления в свой адрес она слышит, а лесть сладкую. Ну а потом достала она из-за спины огромный кривой нож, попробовала пальцем лезвиё острое, так что оно зазвенело, да и заявляет как бы между делом:
–Ну что же, Сиясветишка, нет так нет. Сейчас я тебя, царь державный, буду очень больно этим ножиком резать…
Как узрел Тушисвет нож тот острющий, так перепугался он всего жутче.
–Ладно! – заорал он не своим голосом, – Согласен, так и быть – бери себе своё малое, а мне большое твоё давай, только отпусти ты меня, будь так ласкова, ко всем-то чертям, а!
И в то же самое мгновение уползли в землю корни-змеи волшебные, и сделался царь наш опять, значит, волен.
Топнул он тогда ногою, подбоченился и сызнова пристал к ведьме вот с каким требованием:
–А теперь, кикимора ты мухоморная, давай возвращай назад людишек моих дворовых, коих ты в крыс да в хорьков обратила! Что же это я, по-твоему, один сам пешедралом домой возвертаюся, а?
Ведьма и на это оказалась согласная. Заложила она в рот себе пальцы, да как свистнет сызнова пронзительно. И откуда только ни возьмись, а вся челядь царская там вдруг в прежнем своём виде появилася: хорьки людьми сделались, крысы конями, а мыши собаками. Правда вот, пары коней да своры собак челядь обороченная так и не досчиталася, ибо их хорьки наверное успели сожрать. Но царь Тушисвет и этому был очень рад…
Уселся он на коня своего, не мешкая, да и поскакал восвояси от ужасной сей людоедки в превеликой спешке. Не стал и пеших своих слуг дожидаться.
А как прискакал до дому царь наш батюшка, то узнал он новость для себя ошеломляющую: пропала без следа, оказывается, доченька его любимая, крошечка Милолика! Играла она в светёлочке своей верхней одна-одинёшенька, а мамки да няньки о ту пору отлучилися куда-то. И вот возвращаются они назад, глядь – а царевны-то и нету нигде! Только окошко было распахнуто настежь, а вдалеке, по-над деревьями птицу громадно-невероятную успели они разглядеть, несущую в когтях какую-то тяжесть.
Искали-искали люди царевну украденную, да всё-то зря. Только на лугу дальнем башмачок, с её левой ноженьки видать упавший, они и отыскали. Упал он видно, когда чудовищная птица с девчушкой в когтях над лугом пролетала.
И понял тогда бестолковый царь Сиясвет, какую такую живую малость отдал он ведьме жуткой прямиком в руки. По собственной своей отдал дури.
Затосковал он, заубивался, и дух в нём с тех самых пор изменился до чрезвычайности. Был царь ранее бодрым да шустрым, а стал до того печальным да грустным, что и не передать.
Сама, видать, мёртвая и большая тоска перешла к царю в душу его несчастную по договору с ведьмой, и ничего-то поделать с этим уже было невозможно.
Нет, и сам обманутый папаша, и все его подданные искали царевну-бедняжку по всему их царству немалому. Сиясвет и лес тот дальний до последней шишки, кажись, обшарил, да толку-то от его потуг и на чуть-чуть не достало.
Ну, словно избушка Бабы-Яги вместе с елями теми толстенными в тартарары ухнули под самую землю!
Ну, да есть беды нечаянные, а есть и нескончаемые. Иная беда печальная как снег под солнцем тает, а иная совсем худо кончается. И у Сиясвета нашего несчастного вышло хуже некуда: мало того, что дочку у него украли, так в скором времени он и жену свою любимую потерял. Захворала свет Алозорушка, занедужила, зорька алая зарёю закатною вдруг стала, да и скончалась она от лихой горячки, мужа своего вдовцом оставив. Да и сам царь после такого лиха не долго горюшко горькое мыкал: напился он как-то пьяней пьяного, и хватил его оттого мозговой удар. Помер царь смертью не славной, похоронили его, как полагается – и выбрали подданные государевы себе другого царя, поскольку наследников Сиясвет после себя не оставил.
Царское место ведь всего одно, и пустовать оно не должно.
А что же с Милоликою похищенной случилося? Как судьбинушка её далее определилася?
А вот как. Принесла её карга-орлица во свою землицу, да вновь Бабой-Ягой и оборотилася. Просыпается Милолика от наведённого на неё сна, глядь – а вместо царских палат лежит она на травушке-муравушке возле избушки странной. А заместо мамок да нянек ведьма какая-то отвратная над нею склонилася и харею своею неладною зело умилилася.
–Где я? – протерев глазки, царевна у карги старой спрашивает, – И кто ты такая, что на меня тут пялишься?
Обрадовалась Баба Яга, что девочка в себя пришла, заулыбалась она ей пастью своей клыкастой, да потом так-то и отвечает:
–Ты, милаха, со мной теперь жить станешь, в лесу этом сказочном. А звать меня можешь Бабушкой Ягушкой… Я ить, милая, тебе не враг…
Не понравилось малышке похищенной ею услышанное, озлилась она, сердцем огневилась – и как даст своей похитчице кулачком по носищу хищному!
Отпрянула карга от царевны смелой. Да, думает, нрав-то у девчонки бедовый дюже, надобно поскорее что-то измыслить, чтобы памяти её о прошлом лишить…
–А ну-ка, Баба-Яга ты коварная, – подскочив на ножки резвые, приказала властно царевна, – сей же час неси меня отселя назад, к матушке родимой да к батюшке любимому! А то я тебе, старая кочерыжка, спуску не дам – не на ту ты нарвалась, горбатая развалина!
–Ладно, ладно, – обманно пошла на попятный Баба Яга, – как ты скажешь, касатушка, так я и сделаю – во палаты тебя отнесу из сего места... Только вишь ты, летела я, истомилася, усталость злая на меня навалилася. Сейчас отвару целящего я попью, силёнок чуток наберусь, да в полёт-то опять и соберусь. Согласна?
–Согласна.
–Ну и ладненько.
Кинулась Баба в избу, налила в кружку отвара сладкого, на меду настоянного да на духмяных травах, пошептала чего-то шепеляво на тот отвар, и назад живёхонько возверталася.
–Ох, и славно я напилась! – говорит она довольно, – Ох, и знатных силушек набралась! На-ка, испей и ты, дитятко, а то путь домой-то не близкий.
Почуяла Милолика вдруг жажду великую, взяла она отварчик волшебный из рук карги, да тут же кружечку и осушила. Но только лишь выпила она эту жидкость, как в тот же самый миг памяти былой вдруг лишилася… Нет, имя своё она помнила, а вот из каких она краёв да какого роду – о том перестала она ведать совершенно, будто бы не в стольном городе она три года прожила, а тут само, в дремучем этом лесе.
И стала Милолика обманутая жить там, поживать, да волшебного ума наживать.
Баба же Яга оказалась старушкой не злою вовсе. И хотя по виду она была страхолюдиной ужасной, но в глубине души у неё жила ласка, которая нет-нет, да на воспитанницу слегка изливалась.
Однако ласка лаской, но и строгости ведьме старой не занимать было стать. Порешила она во что бы то ни стало и Милолику переделать на свой ведьминский лад, задумала она дочку царскую научить колдовать да делать всякие чары. И в этом вот деле волшебном оказалась девочка смелая ученицей редкостной. Всё как есть она у кудесницы Яги перенимала, а то и того лучше деяла гораздо, ибо хитра царевна оказалась нравом и ловка просто необычайно.
Училась у Яги она всему: и телом своим владеть искусно, и зверями лесными браво повелевать, и с самими стихиями грозными запросто знаться. А, кроме того, всякое врачевание она ещё постигала, и словом недуги злые леча, и руками, и целебными разными травами…
Избушка же Бабы Яги оказалась стоящей на самой миров границе, в некоем тихом междумирье. По одну сторону от места этого белый свет наш привычный был, а по другую находился уже тот свет, по сравнению с нашим сказочный и загадочный. К избушке Ягихиной птицы и звери лесные иногда ещё попадали, а вот людям сюда вход был заказан, кроме случаев, когда Яга сама того желала, как с царём Сиясветом тогда.
Бабуля держала огород неподалёку, сеяла просо и гречку во поле дальнем, а ещё была у неё коза Парашка, которая шлялась по лесу, где только ей в голову взбредало. Ведь и волки, и медведи, и прочие хищные звери Бабу-Ягу уважали да боялися, поэтому задрать козу бабкину никто и в мыслях из них не дерзал.
Тем они там и жили. Когда ей было надобно, Ягуся тура или зубра призывала, его в плуг запрягала и поле на нём вспахивала. То же со временем и Милолика делать научилась. Девушкой она выросла статной, сильной и такой красивой, что ни в сказке, как говорится, сказать, ни борзым пером её красу описать. Фигура у неё была ладная чрезвычайно, волосы пышные, длинные да каштановые, а глазищи большие да карие. Заплетала она себе косы толстенные, а одевалась в платье тканное, изукрашенное цветами. И всегда почти ходила босою, часто даже и зимою холодною.
Разрешала Яга своей воспитаннице посещать оба света, к ним прилегающих, но далеко удаляться в оба конца категорически ей не дозволяла. Видимо, опасалась она за свою любимицу, а может быть из зависти к месту своему её привязывала, потому как сама она почитай что всё время возле избушки своей пропадала, и особо далеко и надолго покинуть сии места она не могла.
Как бы там оно ни было, а получилась Милолика хотя девушкой умной да искусной, но дикой уж слишком. За всё то время, что она у Бабы жила, всего-то с десяток-другой раз удалось ей за людьми понаблюдать, да и то издаля́, когда охотники в лесу зверей гоняли, или когда бабы да девки ягоды с грибами собирали. Сильно хотелось Милолике к тем людям приблизиться, да с ними о чём-нибудь поговорить, однако наказа Ягихиного она нарушить не решалась, а посему к тем людям и не приближалась.
Зато со зверями лесными ведьмочка молодая большую дружбу вела, даже с самыми, казалось, грозными и страшными. Бывало, как словно ветер, мчалась она по лесу наперегонки с волками, а иногда и с медведями по малинникам хаживала, или с рысями сторожкими по деревьям ловко лазала. Понимала она хорошо и птиц и зверей разных, а посему к охотникам кровожадным большую неприязнь она питала, и когда те дичину высматривали, то она мысленно на них наводила чары и со следа звериного их злорадно этим сбивала.
И помогало! А то!.. Теряли двуногие эти хищники следы, дотоль зримые, из виду, блукали да мыкались они во чащобищах непролазных, и возвращалися к себе домой несолоно хлебавши.
Время от времени приставала Милолика к Бабе-Яге и у неё занудно выспрашивала: а откуда, дескать, я здесь взялась, и кто были мои матушка с батюшкой? Вон у зверей, говорила она, у всех есть родители – и у меня они, получается, обязаны быть-то.
А Яга лишь от Милы отмахивалась и отвечала ей всегда грубо: то, мол, не твоего ума дело, голуба! Кто твои были родители, она вещала, есть пока тайна, и тебе сию тайну немалую рановато будет покамест знать.
И как хитрая Мила у неё про родителей своих не выведывала да не выпытывала, та ни в какую не соглашалась правду ей разгласить, и даже приходила часто в ярость немалую, после чего принималась за девкой гоняться, дабы за волосы её больно оттаскать.
Милолика, правда, на эти ухватки Ягихины не давалась и, отбежав подалее от разъярённой бабки, над нею тогда насмехалась и всяко обзывалась. Особливо насчёт страхолюдства ведьмачьего она кусливо изощрялася, поскольку от этих нападок Яга в сугубое бешенство впадала. В бессильной злобе она тогда принималась всё подряд кусать своими волчьими зубами, даже столы и стулья деревянные и в придачу дверной косяк, а поубившись от этого пустого занятия, начинала вдруг всхлипывать, а иногда и рыдать.
Тут уж у язвительной Милолики сердце в груди не выдерживало. Подходила она тогда к бабке несчастной, обнимала её, по волосам её гладила, и притом приговаривала голоском ласковым:
–Ой, ты, Бабусечка моя, Ягусечка, ой да прости ты меня, девку глупую, девку глупую, непутёвую! Не хотела я тебя обижать-хаять – но ведь ты же сама виновата. Почему ты мне тайну свою не сказываешь, а?
–Дурёха ты, дурёха, – выговаривала ей Яга, чуток успокоившись, – не ведаешь ты, недалёкая, что молодость-то нам дана ненадолго. Разве ж я не была пригожею? Разве ж я не была желанною? Э-э! Всё-то было при мне как надо: и лицо смазливое было, и фигурка была ладная. Да ушло всё богатство сиё, пропало, как словно и не было его при мне никогда.
Однажды после очередной такой перепалки пошла Яга в избу, в сундуке своём старинном покопалася и достала из потаённой шкатулки картинку некую овальную, красками выцветшими писаную.
–Вон гляди-ка, Мила, – сунула она картинку в руки воспитанницы, – то моё изображение давнишнее. Милёнок мой славный его когда-то намалевал, во времена-то ещё незапамятные.
Взяла ведьма молодая ту картинку овальную и с интересом нескрываемым на неё глянула. И аж даже ахнула она от изумления великого, глядючи на изображённый там лик! Там же красавица была намалёвана писаная: русокосая такая, румяноликая, лукобровая, с очами чистыми да лучистыми. Весело девица незнаемая с картинки старинной улыбалася, и как живая будто даже казалася.
–Да неужто это ты была такая, бабуся! – воскликнула Милолика в изумлении явном, – Ты же красавица была невероятная! Никогда бы не догадалася, что это ты здесь изображена! Ну и дела!..
Усмехнулась тогда Яга печально, картинку ту в шкатулку опять спрятала, да и отвечала девахе так:
–Эх-хе-хе-хе-хе! Где же ты теперь, пора моя красная? Поманила лишь, поблазнила, ушла да растаяла, а безобразная порушка, наоборот, настала…
Полились у Ягуси из глазок её малюсеньких слёзы горючие, и до того Милолике в душе сделалось бабку жалко, что и не передать.
–А сколько же лет тебе стукнуло, Яга-Бабушка? – вопросила она свою воспитательницу зело участливо.
–Много, – сказала устало та и рукою махнула лишь вяло, – Коли скажу, так не поверишь, потому как я и сама подчас не верю этому.
–А для ради чего ты живёшь здесь одна-одинёшенька? Почему места сии никогда не покидаешь?
–Наказание то божье, касаточка. За колдовство ужасное да за злые чары, коими я месть страшную учинить как-то раз возжелала.
–Расскажи мне про то, бабушка, пожалуйста! – загорелись у Милы в азарте глаза, – За что же ты наказана так оказалась?
–А чего тут рассказывать, – развела Баба-Яга руками, – Особо-то рассказывать не о чём… Был у меня любимый когда-то на белом свете. Это он картинку ту нарисовал, между прочим. Да сгубили его люди злые, изничтожили они, подлые, моего голубя! А я тогда ведовством вовсю занималась, людей ото всего лечила да исцеляла их весьма здорово. А как убили злыдни жениха моего ни за что ни про что, то света белого я оттого не взвидела, всех-то людей я люто возненавидела и отравила их в гневе великом во множестве несчитанном… Сожгли меня за дела сии чёрные государевы слуги, а как оказалась я в межмирье после смертушки той позорной, то получила я от высших сил таков приговор: тута невесть сколько жить-обитать, и силы злые на белый наш свет ни за что не пущать! Душа моя волны невидимые излучает, и те волны преградою служат для сил нечистых, кои хотели бы на белый свет проникнуть… Нет, иногда кто-то из них случайно туда и прорывается: лешие частенько заскакивают, упыри иногда попадают, или юдовища подводные в озёрах или морях оказываются – но ненадолго, ибо моя воля обратно их зашвыривает мощною волною.
–А когда же конец будет твоему наказанию, бабушка?
–Того, Милочка, я не знаю. Добрых-то дел я здесь почитай и не делаю никаких. Ну, живу себе и живу, тихо вроде да не лихо, а толку-то оттого видно пшик…
То сказав, глянула Яга на Милу как-то особо внимательно и усмехнулась почему-то загадочно, а в глубине её глазок выцветших огонёчки хищные позажигались.
–Ну, да ладно, – отчеканила она вдруг голосом строгим, – тебе бы, милаха пронырливая, всё бы лясы, я гляжу, точить да от дела отлынивать… Ступай-ка вон, сыщи давай Парашку и принеси молочка мне чашку. Буду тебя я обучать, как в кого угодно превращаться… Давай-давай, лентяйка, ступай-ка вон, поторапливайся!
У странной бабки почти всегда было так. Едва-едва добрая сторона её души в ней слегка выявлялася, как на смену ей уже поспешала сторонушка злая…
Двойственною она очень была, Баба Яга-то, ага.
И стала она учить Милолику самому трудному из умений своих магических – как при помощи мысленного сосредоточения изменять своё телесное воплощение. Чтобы, значит, уметь оборачиваться в кого только ты не пожелаешь, во всё живое и неживое даже: в ползающее, бегающее, плавающее или в летающее.
Поначалу у бабкиной обучаемой это дело чародейное получалося довольно слабо, ни шатко вроде ни валко, потом лучше учёба у неё стала ладиться, а под конец вдруг уяснила она суть превращения, так что удостоилась даже Ягихиного поощрения. Состояло оно в том, что отпустила она деваху смышлёную в лес погулять далёко, хоть на этот свет, а хоть и на тот.
Оба сих света нравились Миле по-своему. Свет не белый тем, что там не было постоянства надоедающего, и можно было с интересом за изменениями его естества наблюдать. Бывало, выйдет она туда, на камешке каком-либо усядется и вот что зрит в яви той окружающей: и дерева корявые, и скалы мрачные, и кусты, и камни медленно-медленно очертания свои начинали там менять, до того вроде тихо и незаметно, что поначалу и не поймёшь что по чём. А потом вдруг глядь – за какие-нибудь полчаса деревище или скала другими-то стали, не такими чуток, как виделись ранее!
Чудеса то были дивные да и только! Чего тут ещё скажешь…
Правда вот, солнышка красного в тех колдовских местах отродясь не бывало, сам воздух светился там весьма ярко, а валуны и камни изнутри мрачными красками слегонца мерцали и разными цветами не спеша переливалися…
В общем, сколь ни манящ был свет не белый для человеческого глаза, однако свет нашенский куда как более его привлекал-то. Это потому, наверное, что солнышко сияло там прекрасное, и становилося оттого на душе радостно.
Короче, порешила наша Мила прогуляться до озерца одного дальнего, близ дремучего того леса самой окраины. Жаркое ведь стояло лето, и искупаться тама в водице свежей было не грех.
Что ж, сказано – сделано. Облачилась девушка в лёгкое беговое платьице, да и помчалась к тому озеру стремительно, едва стопами своими босыми касаясь самой земли.
До озерца самую малость не добежав, перешла она на сторожкий шаг и тут вдруг слышит – что такое? – медведь с той сторонушки ревёт разъярённо, и слышится также крик человеческий заполошенный.
Кинулась Милолика к озеру прытко, глядь – вот так дела! – какой-то смешной парень в одних портах на дубовой ветке горизонтальной сидит-качается и орёт со страху прям благим матом. А на толстой половине ветвищи телепается злой медведище, который силится до паренька когтями добраться, но из-за ветки качания вниз сверзиться, видать, опасается…
Узнала Милолика медведя сразу – то был её знакомец старый по кличке Бураха. А вот парня зато видела она впервые. Был он стройный, даже изящный; волосы у него были светлые и кудрявые, а глаза как синь неба голубые.
Усмехнулась Милолика, наблюдая эту картину странную и, мотивчик какой-то весело засвистав, к дубу не спеша подошла. И медведь, и парень реветь и орать тут же перестали и на девицу недоумённо уставились. Особенно, конечно, удивился её появлению юноша. Он чуть с дуба того не рухнул, Милолику под собой вдруг увидав!
Видит Мила – на берегу лук валяется, колчанчик ещё со стрелами, гусли звончатые чуток подалее и одёжа, видать, этого парня…
А у Бурахи ухо разорванным оказалось, очевидно, стрелою, и кровь вниз каплями падала.
–Это что же вы тут оба делаете? – воскликнула Мила, сызнова усмехаясь, – Чем здесь развлекаетесь да в какую игру на дубу сём играете, а?
–Уходи! Уходи отсюда, дурёха! – опомнившись, вскричал парень испуганным голосом, – Беги скорее прочь, а то медведь тебя разорвёт в клочья!
–Вот ещё выдумал – уходить! – встала деваха своевольная в гордую позу, – Бураха мой лепший друган, а ты, дурак, его стрелою, я гляжу, ранил. Правильно он сделал, что тебя, остолопа, на дерево загнал. Говори ещё ему спасибо, что не задрал тебя сразу!
И медведю она приказывает строгим гласом:
–А ну-ка, Бурашка, давай-ка сюда спускайся! Поглядим, чего этот горе-стрелила с тобой натворил…
Кряхтя и порявкивая, огромный медведина задом вниз на землю спустился и к Милолике подошёл вразвалку. Оглядела она ухо его раненое, языком озабоченно поцокала, а потом края уха разорванного вместе сложила, ладошками их сжала и принялась еле слышно чего-то над ним шептать…
Через минуту примерно руки от Бурахиного уха она отняла – ан раны-то там как не бывало!
Обрадовался медведь и стал ручки волшебные у Милы лизать благодарно. А тот парень ещё пуще на девицу престранную уставился и даже рот открыл от удивления явного.
–Эй ты, дуболом неудатый! – окликнула его снизу зверей повелительница, – Откуда ты тут такой взялся и как тебя звать-величать прикажешь?
–Я-то?.. Да я это… – замялся смущённо парень, – Кличут меня Борилевом, ага… И я вообще-то не дуболом вовсе, а самый настоящий царевич, сын то есть царский…
–Что-о?! Борилев?!.. – засмеялась язвительно Милолика, – Ого-го, какое имечко у тебя бравое! Жаль вот только, – ещё ехиднее она добавила, – что львов тут в округе нету, и бороться тебе поэтому не с кем. Тут, вишь ты, одни лишь медведи неблагородные водятся, да видимо до борьбы с ними ты ещё маленечко не дорос.
Ещё больше смутился парень, покраснел он сильно даже, а Милолика, то видя, не стала его больше казнить да хаять. Бурахе исцелённому под задницу она ногой поддала и велела ему прочь убираться ко всем чертям.
А едва лишь медведь чуток отдалился, как Борилев с ветки вниз спрыгнул и в пояс низко Милолике поклонился. А потом уставился он на неё взором восхищённым, да и молвил затем зело взволнованно:
–Ой, да ты девица ласковая незнаемая! Ой, да краса ты моя ненаглядная! Спаси бог тебя, милая пава, что от сего людоеда кровожадного ты меня спасла! Как звать-то тебя, незнакомка загадочная?
От таких слов медоточивых смутилась вдруг и Мила неожиданно. Поглядела она на парня вблизи, и понравился он ей весьма-то сильно.
–Милоликою меня зовут, – ответила она, глазки скромно потупив, – Я далече отсель живу, на заброшенной опушке, в лесной одной избушке.
Поговорили они ещё мал-мало, и Борилев рассказал, что он про себя вовсе не врал, что он действительно сын славного царя Болеяра, и причём сын не старший, не младший, а единственный. К делам же государственным да к занятиям всяким ратным у него, правда, душа особенно не лежит, и выполняет он все сии действа не по любви к ним, а более по необходимости… А вот зато певец и гусляр он и взаправду знатный… Поехал он на коне на озеро это купаться, без охраны для того из дому удрав, да только лишь он до портов разделся и в воду уж погрузиться хотел, как вдруг медведь этот страшный на берегу появился и намеревался уже на него кинуться…
–Ну, я и не выдержал, натянул свой лук да и выстрелил, – развёл руками виновато царевич, – Жаль, что не попал как надо – стрелок-то из меня не дюже справный…
–И ничего не жаль! –возразила ему Милолика строптиво, – Бораха добрый, он в малинник ближайший просто шёл. А тут ты, баран этакий, оказался, со своими стрелами окаянными. Что, обязательно стрелять надо было? Разве нельзя было миром с ним разойтись?
Борилев в ответ на это лишь руками опять развёл.
Поговорили они ещё какое-то время, и до того преявная возникла меж ними симпатия, что и не передать…
–Послушай меня, Милолика славная! – воскликнул под конец Борилев кудрявый, – Послушай меня, девица ладная! А выходи-ка ты, давай, за меня замуж, а! Никого более мне не надо – ни княжон, ни царевен, ни дочек боярских – ибо тебя я полюбил нежданно-негаданно! Полюбил я тебя, девица красная, сильней сильного и страстней страстного!
–Ишь, какой быстрый, – нахмурила в ответ Мила брови свои соболиные, – Видишь меня всего-то час, а уж зовёшь замуж. Так дела важные не делаются, не творятся. Жена, Борша, это тебе не сапожок да не валенок. Это их можно, когда хошь, надеть да снять, а когда хошь, под лавку отправить. А жену так не-ет, нельзя-а!.. Да я тебе и не ровня вовсе – кто ты, а кто я! Не примет меня твоя родня…
Короче, поговорили они, но ни о чём не договорились, и чтобы себя остудить, малость в озере глубоком они искупалися.
–Как же я домой-то попаду? – покачал головой Борилев озададаченно, – Конь ведь мой со страху прочь ускакал, медведя твоего забоявшись. А до дому идти пешедралом наверное с полдня, никак не менее…
Ну а Милолика в ответ улыбнулась, а потом глаза слегка прищурила, руками плавно повела и принялась опять чего-то шептать непонятно…
Минут с десяток так где-то минул, и тут вдруг топот вдали послышался. Видит царевич изумлённый – скачет его конь вороной во весь-то опор, а за ним два волка огромных прытко гонятся. Подняла Милолика руку ввысь, и скакун, до них домчавшись, на дыбы взвился, а волки развернулись быстро и с глаз долой будто сгинули.
–Ну вот и коник твой ускакавший, – похлопала Мила скакуна по шее взмыленной, этим его успокаивая, – Садись давай да езжай, и меня, царевич ласковый, лихом не поминай.
Тот ехать было отказался и почал просить у новой своей знакомицы свиданьица тайного, но Милолика в ответ на это лишь смеялася и головою несогласно качала.
–Эй, глянь-ка туда – что это там?! – воскликнула вдруг молодая ведьма, царевича отвлекая.
Глянул в ту сторону Борша машинально, но ничего для себя примечательного в той стороне не увидал. А когда он к деве вновь повернулся, то на прежнем месте её уже не обнаружил.
Пропала она, как растаяла, и царевича опечаленного одного там оставила.
Вернулась Милолика к Бабе-Яге, и стали они жить по-прежнему.
Нет, не совсем по-прежнему... Запал, оказывается, незадачливый этот царевич нашей ведьмочке на сердце да на ум её девичий, и ничего-то поделать с этим она не могла. И так и этак она его позабыть пыталася – ан нет, не получалося сиё дело у неё никак. Бывало, пойдёт Мила спать-почивать, глаза свои волоокие закроет – а уж тут как тут образ Борилевов в её сознании возникает. Приосанивался в грёзах парень кудрявый, улыбался девушке мило, махал рукою ей призывно, и нежные слова какие-то ей говорил…
И поняла тогда Милолика, что люб ей стал Борилев-царевич пуще всех на белом их свете!
А уж на не белом и подавно-то любый, ибо не водились там молодцы пригожие, а жили сплошь уроды какие-то грубые с отвратными страшными рожами и душами подлыми и безбожными.
И вот как-то раз не утерпела Милолика азартная: дай, думает, убегу я в Борилевово царство – авось, мол, там и увижу своего милого ещё один разочек…
Сказано – сделано. Отпросилась она у Ягуси вроде как на дальние опушки сходить-погулять, семияр-травку поискать там да порвать. Та её отпустила, а сама, недолго думая, спать завалилась. А Милолика отчебучила вот что: сыскала она в чулане рубище некое бабино, пыльное сплошь да рваное, одела его на себя, волосы свои гладко причесала и паклю серую на голову себе напялила. Испачкала она лицо своё румяное сажей премаркой, повязалася платком дырявым, прихватила вдобавок клюку можжевеловую – и айда бегом-то из лесу!
Через пару-тройку часов была она уже у стен стольного города. Согнулась Милолика в две погибели, идёт по дорожке торной, поспешает, а тут глядь – возле города самого на полюшке ровном народу полным-то полно… Похоже, что праздник горожане там справляли: молодёжь в игры всякие на просторе играла, а старики и пожилые сидели за длинными столами, пели славу богам славянским и пили из чаш братских мёд, пиво и квас.
Пригляделась Милолика позорчее и вскоре увидала Борилева-царевича, который в компании бравых юношей и красных девок весело плясал под звуки звонких гуслей и певучих свирелей. Ёкнуло у ведьмочки сердце её девственное, и остановилась она чуток поодаль, чтобы на милована своего наглядеться вдоволь.
Особого внимания на неё не обращал никто, поскольку нищих и убогих возле столов богатых якшалось немало. Так... Постояла там Милолика-лазутчица, сердечко своё иссохшее видом милого чуток напоила и уж хотела было оттуда уходить… А тут вдруг молодёжь находчивая до одного развлечения оказалась охоча: порешили они всем миром выбрать среди девах первую паву-красаву.
И хоть девушек видом ладных там было не так уж мало, но спустя время скорое выбраны были из их числа с пяток кралечек премилейших, и стали тогда парни голосованием наипрекраснейшую из них выбирать…
Выбирали-выбирали, и остановился их выбор единый на девице воистину красивой. Звали её Златиславою, и имела она златые власа до пят самых, глаза голубые лазурные, и преладную вдобавок фигуру.
«Да, – подумала Милолика слегка даже завистливо, – если честно сказать, то она красавица ведь и впрямь – и убавить ей нечего и прибавлять ничего не надо…»
Вознесли парни удалые красавицу Златиславу на горку, а сами вокруг неё плясать почали браво и друг с дружкою вроде как задираться. Это чтобы внимание царицы праздника привлечь на себя, дабы её выбор пал на самого из них, самого…
Конечно, Борилев-царевич был удал, хотя, безусловно, были там молодцы его поудалее гораздо. Но, как бы там оно не было, а выбор красавы именно на него вскоре пал. Расступились все его товарищи, назад осадили, а царевич к Златочке подступил, чтобы поцеловать её в уста сахарные…
Да только царица праздника с норовом оказалась, царевичу в объятия она не далась и вот чего всем окружающим приказала: сыскать сей же час среди толпы веселящейся самую изо всех неказистую девку да собой безобразную!
Разбежалися парни окружающие кто куда, и в скором времени притащили они на суд да потеху несколько на редкость неприглядных молодых баб да девах. А один какой-то нахал – цап за руку Милолику стоящую! – да и поволок её к горке. Та от неожиданности растерялась, вырываться сразу не стала, и через минуту пред очи многочисленные бесстыжие во всей своей деланной некрасе предстала.
–Вот она, самая безобразная! – в один голос заорали девки и парни, – И черна она, и грязна, и космата – ну чисто же кикимора она лесная, ага!
Опешила немало Милолика, клюку свою в руках она сжала и затравленно вокруг заозиралась. И такой тут смех над нею поднялся – ну словно бы шквал там разбушевался ураганный!
Повелела царица праздника Борилеву, своему избраннику, глаза покрепче завязать, раскрутить его затем разов с десяток, так чтобы он ориентацию в пространстве потерял, а сама с горки сошла и между царевичем и главной некрасой гордо встала. Двое свирельщиков принялись за нею и за Милоликой в свирели свои дудеть, и надлежало запутанному царевичу свой выбор наугад сделать, чтобы в объятия кого-то из них двоих заключить, и поцеловать выбранную им случайно во самые во уста. Ну а в какие уста – цветущие или увядшие – это уж как бог ему даст.
То туда, то сюда Борилев улыбающийся по нескольку раз совался, стараясь по шуму и гвалту зрителей определить, где находится красавица. Но молодёжь на его уловки не далася, и одинаково орала она и смеялася, куда бы он сослепу ни подавался…
Наконец, он к Милолике решительно двинулся, а потом руку вперёд вытянул и её быстро схватил. Но, нащупав вместо одежды праздничной рубище несуразное, он повязку с чела тотчас сорвал и разочарованно в свою суженую уставился.
–Не-ет, – замотал он головою разочарованно, – я с такою уродиной целоваться наотрез отказываюсь! Пусть с нею лошади целуются, а не я! Ишь, какая девка-то гадкая тут сыскалася! И откуда только она взялась!
Взрыв хохота язвительного чуть было к земле опозоренную Милолику не пригвоздил. А товарищи царевичевы под микитки его дружно подхватили, и начали насильно его милость к кикиморе сей некрасивой волочить. А тот знамо нейдёт, упирается, и губы свои вдобавок сжал, чтобы уж всем было ясно, какие чувства он к избраннице своей нечаянной питает…
Совсем уже близко приволокли дружки Борилевовы его к Миле – он даже и глаза ещё закрыл, чтобы на неё не глядеть, – и тут вдруг гнев огненный взорвался у девушки в её сердце. Зарычала она как тигрица, платок дырявый вместе с паклей с головы сорвала, волосы свои пышные распустила волною тяжёлой – да как толкнёт брезгливого обормота ногою в живот! И так сильно да от души это у неё получилось, что не только сам Борилев оттого на землю свалился, но ещё и дружков своих он вместе с собой повалил.
Смех, хохот, крики, визги – всё смешалось тут в этот миг. А Милолика, долго-то не рассуждая, клюку прочь от себя отшвырнула, да и припустила к лесу бежать что было прыти в её ногах. Отбежав же от поля праздничного на порядочное расстояние, она внезапно остановилась резко, обернулась назад с выражением лица зело свирепым – и принялась чего-то шептать раздражённо, то и дело руки к небесам просительно воздевая …
И вот же дивные чудеса-то! Прошла всего-то минуток может пара, как вдруг подул ветра порыв шалый, по ясному дотоле небу тёмные тучки наперегонки помчалися, и от былой погоды ясной не осталось вскорости и следа. Молнии огненные прорезали собою чёрные небеса, и разразилась там на удивление сильная и мощная гроза, людей, на праздник собравшихся, кого куда нещадно разгоняя…

Уважаемый читатель, мы заметили, что Вы зашли как гость. Мы рекомендуем Вам зарегистрироваться либо зайти на сайт под своим именем.