4 глава

Нашествие на Гондор.

Пина разбудил Гэндальф. Теплились зажженные свечи, окна застила тусклая муть, и было душно, как перед грозой, – вот-вот громыхнет.
– Сколько времени-то? – зевая, спросил Пин.
– Третий час, – отвечал Гэндальф. – Пора вставать, теперь твое дело служивое. Градоправитель вызывает тебя – верно, распорядиться хочет.
– И завтраком накормит?
– Нет! Вот твой завтрак, и до полудня больше ничего не жди. Кормить будут впроголодь, привыкай.
Пин уныло поглядел на ломоть хлеба и совсем уж какой-то маленький кусочек масла, на чашку с жидким молоком.
– И зачем ты меня сюда привез? – вздохнул он.
– Прекрасно знаешь зачем, – отрезал Гэндальф – Чтоб ты больше ничего не натворил, коли здесь тебе не нравится, не взыщи: сам виноват.
Пин прикусил язык.

И вот он уже шагал рядом с Гэндальфом по длинному холодному залу к дверям Башенного чертога. Денэтор сидел так неподвижно, словно затаился в сером сумраке. "Ну, точь-в-точь старый паук, – подумал Пин, – похоже, он и не шелохнулся со вчерашнего. Гэндальфу был подан знак садиться, а Пин остался стоять – его даже взглядом не удостоили. Но вскоре он услышал обращенные к нему слова:
– Ну как, господин Перегрин, надеюсь, вчера ты успел порезвиться и оглядеться? Боюсь только, стол у нас нынче скудный, ты не к такому привык.
Пину показалось, будто, что ни скажи, что ни сделай, об этом немедля узнает Градоправитель, для которого и мысли чужие тоже не тайна. И он промолчал.
– К чему же мне тебя приставить?
– Я думал, государь, об этом ты сам мне скажешь.
– Скажу, когда узнаю, на что ты годен, – обещал Денэтор. – И наверно, узнаю скорее, если ты будешь при мне. Служитель моих покоев отпросился в передовую дружину, и ты его покуда заменишь. Будешь мне прислуживать, будешь моим нарочным, будешь занимать меня беседой между делами войны и совета. Ты петь умеешь?
– Умею, – сказал Пин. – Ну, то есть умею, судя по-нашему. Только ведь наши песенки не годятся для здешних высоких чертогов, и не идут они к нынешним временам, государь. У нас ведь что самое страшное? Ливень да буран. И поем-то мы обычно о чем-нибудь смешном, песни у нас застольные.
– А почему ж ты думаешь, что такие ваши песни не к месту и не ко времени? Разве нам, обуянным чудовищной Тенью, не отрадно услышать отзвуки веселья с дальней и светлой стороны? Недаром, стало быть, охраняли мы ваши, да и все другие края, не уповая ни на чью благодарность.
Пин очень огорчился. Вот только этого не хватало – распевай перед властителем Минас-Тирита хоббитские куплеты, тем более смешные, в которых уж кто-кто, а он-то знал толк.
Но покамест обошлось. Не было ему велено распевать куплеты. Денэтор обратился к Гэндальфу, расспрашивал его про Мустангрим, про тамошние державные дела и про Эомера, племянника конунга. А Пин знай себе дивился: откуда это здешнему государю столько известно про дальние страны – сам-то небось давным-давно не бывал дальше границы.
Наконец Денэтор махнул Пину рукой – иди, мол, пока что не нужен.
– Ступай в оружейную, – сказал он. – И оденься, как подобает башенному стражу. Там все для тебя готово, вчера я распорядился.
И точно, все было готово: Пин облачился в причудливый черно-серебряный наряд. Сыскали ему и кольчугу – наверно, из вороненой стали, а с виду вроде гагатовую; шлем с высоким венцом украшен был по бокам черными крылышками, а посредине – серебряной звездочкой. Поверх кольчуги полагалась черная накидка, на которой серебром было выткано Древо. Прежние его одежды свернули и унесли; серый лориэнский плащ, правда, оставили, однако носить его на службе не велели. И стал он теперь, на чужой взгляд, сущим Эрнил-и-Ферианнатом, невысоклицким князем, как его именовали гондорцы; и было ему очень не по себе. Да и сумрак нагнетал уныние.
Тянулся беспросветный день. От бессолнечного утра до вечера чадные потемки над Гондором еще отяготели, дышалось трудно, теснило грудь. Высоко в небесах ползла на запад огромная тяжкая туча: она пожирала свет, ее гнал ветер войны; а внизу стояло удушье, будто вся долина Андуина ожидала неистовой бури.

В одиннадцатом часу его наконец ненадолго отпустили; Пин вышел из башни и отправился поесть-попить, авось дадут, а заодно встряхнуться – не по нутру ему пришлась нудная дворцовая служба. В столовой он встретил Берегонда – тот как раз вернулся из-за пеленнорских рубежей, от сторожевых башен. Пин позвал его прогуляться к парапету: измаяли его каменные мешки и даже высокие своды цитадели давили нестерпимо. Они уселись рядом возле бойницы, глядевшей на восток, – той самой, где они угощались и беседовали накануне.
Был закатный час, но неоглядная пелена уже простерлась далеко на запад, и, лишь уходя за Море, солнце едва успело пронизать ее прощальными лучами; они-то, на радость Фродо, и озарили у развилки голову поверженного государя. Но на Пеленнорские пажити в тени Миндоллуина не пал ни единый отблеск; там застоялась бурая мгла.
Пину казалось, что сидел он здесь много-много лет назад, в какие-то полузабытые времена, когда был еще хоббитом, беспечным странником, которому все невзгоды нипочем. Нынче он стал маленьким воином, защитником белокаменного града от великой беды, в мрачном и чинном убранстве башенного стража.
В другое время и в другом месте Пин, может, и возгордился бы таким убранством, но сейчас он понимал, что дело его нешуточное, что в жизни его и смерти волен суровый властитель, а гибель висит над головой. Кольчуга обременяла его, шлем сдавливал виски. Накидку он снял и бросил на скамью. Усталыми глазами окинул он темневшие внизу поля, зевнул и горько вздохнул.
– Что, устал за день? – спросил Берегонд.
– Еще бы не устал, – сказал Пин, – с ног падаю от безделья. Час за часом околачивался у дверей своего господина, пока он принимал Гэндальфа, князя Имраиля и прочих важных особ. А ведь я, знаешь ли, Берегонд, совсем не привык прислуживать за столом, щелкая зубами от голода. Хоббиты этому не обучены. Ты, конечно, скажешь, зато, мол, честь какая! Да проку-то что в этой чести? Да если на то пошло, что проку даже есть-пить в этих ползучих потемках! А тебе не темновато? Смотри, не воздух, а какое-то бурое месиво! И часто у вас ветер с востока нагоняет такие туманы?
– Да нет, – сказал Берегонд, – погода тут ни при чем. Это вражьи козни: не иначе как из недр Огненной горы валит этот гнусный чад – он и душу мутит, и рассудок туманит, а Врагу того и надо. Скорее бы Фарамир воротился! Только вот вернется ли он из-за Реки, из тамошней кромешной тьмы?
– Н-да, – сказал Пин. – Гэндальф тоже за него тревожится. Он, по-моему, сильно огорчился, что Фарамира нет в городе. Сам-то он, кстати, куда подевался? Ушел с совета еще до полуденной трапезы, хмурый-прехмурый: видно, ничего доброго не ожидал.

Внезапно оба онемели на полуслове, беспомощно цепенея. Пин съежился, прижав ладони к ушам, Берегонд, который, говоря о Фарамире, стоял у бойницы, там и застыл, всматриваясь в темень глазами, полными ужаса. Пин знал этот надрывный вопль, он слышал его когда-то в Хоббитании, на Болотище; но здесь он звучал куда громче и яростнее, отравляя сердце безысходным отчаянием. Наконец Берегонд с усилием заговорил.
– Явились! – сказал он. – Наберись мужества и посмотри! Вон они, эти лютые твари.
Пин нехотя влез на скамью и глянул между зубцами. Покрытый мглою лежал Пеленнор, и едва угадывалась вдали Великая Река. А над землею, вполвысоты стен, кружили, точно жуткие ночные тени, пять подобий птиц, мерзкие, как стервятники, но больше всякого орла, и смерть витала с ними. Они проносились поблизости, почти на выстрел от стен, улетали к реке и возвращались.
– Черные Всадники! – проговорил Пин. – Черные Всадники в небесах! Погоди-ка, Берегонд! – вдруг воскликнул он. – Они же явно что-то высматривают! Гляди, как они кружат, потом кидаются вниз, и все вон там! А видишь, там по земле что-то движется? Маленькие темные фигурки... ну да, верховые – четверо или пятеро. Ой, опять! Гэндальф! Гэндальф, спаси нас!
Разнесся, нарастая, новый пронзительный вопль, и он отпрянул от стены, задыхаясь, как затравленный зверек. Но потом далеко внизу прерывисто, едва слышно запела труба, и звук ее стих на высокой протяжной ноте.
– Фарамир! Это Фарамир! Это его сигнал! – воскликнул Берегонд. – Вот смельчак! Но как же он доскачет до ворот, если эти летучие гады умеют не только пугать? Смотри ты, скачут, уже не так и далеко! Эх, лошади шарахнулись! Сбросили седоков... те поднялись... бегут! Нет, один еще в седле, возвращается к своим. Наверняка это он, Фарамир, – ему и люди, и кони покорны. Ах ты, гнусная тварь, налетела, кидается! Да на подмогу же, на подмогу! Чего они там? Фарамир!
Берегонд одним прыжком исчез во мраке. А Пин устыдился: что ж он тут корчится от страха, когда Берегонд без оглядки поспешил выручать вождя? Он снова заглянул в бойницу – и увидел, как вспыхнула на севере серебряно-белая звездочка, вспыхнула и покатилась на сумрачные поля. Да нет, не покатилась, она мчалась быстрее стрелы, разгораясь все ярче и нагоняя четверых воинов, бегущих к Вратам. Пину почудилось, будто ее бледный свет разгоняет вязкие тени, все ближе была она, и загудело в крепостных стенах эхо могучего возгласа.
– Гэндальф! – отозвался Пин. – Гэндальф! Когда уж надеяться не на что, он тут как тут! Вперед! Вперед, Белый Всадник! Гэндальф, Гэндальф! – кричал он во всю мочь, невесть зачем и кому, как зритель на скачках.
Но и кружащие черные тени заметили нового всадника, и одна из них ринулась к нему, а всадник, видимо, поднял руку – и полыхнула белая молния. Назгул с исступленным воем метнулся прочь; за ним свернули четыре остальных – и витками умчались на восток, скрывшись в нависшей туче; и Пеленнорские пажити, казалось, чуть-чуть посветлели.
Пин следил, как верховой и Белый Всадник съехались и ожидали пеших. Подоспели ратники из города, и вскоре толпу не стало видно со стены – наверно, зашли во Врата. Пин рассудил, что они немедля поднимутся в Башню, к наместнику, и скорее побежал встречать их у входа в цитадель. Там уже собралось много народу – из тех, кто наблюдал со стен погоню и нечаянное спасение.
Ждать пришлось недолго: с ближних улиц послышался многоголосый приветственный гул, возглашали имена Фарамира и Митрандира. Пин увидел факелы и двух всадников, продвигавшихся в окруженье толпы: один был в белом, но потускнел, сияние его угасло или сокрылось; второй, темный, ехал опустив голову. Они спешились, препоручив конюхам Светозара и другого коня, и подошли к часовому у ворот: Гэндальф твердым шагом, серая хламида за плечами, с грозным отсветом в глазах; спутник его, в зеленом, медленно и немного пошатываясь, как смертельно усталый или раненый. Пин протеснился вперед, когда они подходили к фонарю под аркой, и, увидев бледное лицо Фарамира, затаил дыхание. Видно было, что он перенес смертный ужас и муку – перенес, преодолел и остался самим собой. Он задержался перемолвиться словом с часовым, спокойный и властный, а Пин глядел на него и думал, как он похож на своего брата Боромира, который Пину сразу же, еще в Раздоле, очень понравился и величавой осанкой, и ласковым обращением. Но Фарамир совсем иначе тронул его сердце – такого чувства он еще не испытывал. В нем было высокое благородство, напоминавшее Арагорна, ну, может, менее высокое, зато ближе и понятнее: властитель иного склада, других времен, он все же наследовал и древнюю мудрость, и древнюю скорбь. Недаром так любовно говорил о нем Берегонд. За таким хоть в огонь – и пойдут, и Пин пошел бы за ним даже в гибельную тень черных крыл.
– Фарамир! – звонко выкрикнул он. – Фарамир! – И Фарамир, расслышав странный голосок средь общих кликов, обернулся, увидел его и замер от изумления.
– Откуда ты взялся? – проговорил он. – Невысоклик, в наряде башенного стража! Откуда?..
На это ответил, шагнув к ним, Гэндальф.
– Со своей родины, из невысоклицкого края, – сказал он. – А привез его я. Пошли, пошли: дел впереди много, речей тоже, а ты еле живой. Он пойдет с нами. Да ему и надо с нами – совсем я забыл, и он, видно, тоже: хорош гусь, давно уж должен бы стоять возле своего повелителя. Идем, Пин, не отставай!

И они пришли в отдаленный дворцовый покой. Там близ жаровни с угольями расставлены были сиденья, принесли вино. Пин как бы невидимкой оказался за спиною Денэтора и забыл о своей усталости, жадно ловя каждое слово.
Фарамир преломил белый хлеб, пригубил вино и сел по левую руку отца; справа, поодаль сидел Гэндальф в высоком резном кресле и сначала едва ли не дремал. Потому что Фарамир сначала поведал о том, как исполнено поручение десятидневной давности: рассказывал, что творится в Итилии, о передвиженьях войск Врага и его пособников, о придорожной битве, в которой истреблен был отряд хородримцев с громадным боевым зверем, – словом, вернулся с рубежа военачальник и, как водится, доносит государю про пограничные стычки, про заботы и тревоги, вчера еще насущные, а нынче ничтожные.
Затем Фарамир вдруг посмотрел на Пина.
– А теперь о делах диковинных, – сказал он. – Из северных сказаний к нам на юг явился не один лишь этот невысоклик.
Тут Гэндальф выпрямился, стиснув поручни кресла, но ни слова не промолвил и осадил взглядом Пина – в самую пору, тот едва не вскрикнул. Денэтор покосился на них и медленно кивнул – дескать, ему и так все понятно. Слушали молча, недвижно, и неторопливо рассказывал Фарамир, большей частью обращаясь к Гэндальфу и порою переводя глаза на Пина: припоминал, должно быть, тех двоих.
Фарамир рассказывал, как ему подвернулся Фродо со слугою, как те переночевали в Хеннет-Аннуне, и Пин заметил, что руки Гэндальфа дрожат, сжимая резные подлокотники. Руки были мучнисто-белые и очень дряхлые; Пин глядел на них и с ужасом понимал, что Гэндальф, сам Гэндальф не только встревожен, а прямо-таки испугался. Стояла затхлая духота. Фарамир закончил рассказ о проводах путников, которые решились идти к Кирит-Унголу; он смолк, покачал головой и вздохнул. Гэндальф вскочил на ноги.
– К Кирит-Унголу? Через Моргульскую долину? – повторил он. – Когда это было, когда? Когда ты с ними расстался? Сколько им ходу до этой гиблой долины?
– Расстался я с ними третьего дня утром, – отвечал Фарамир. – Идти им до Моргулдуина было пятнадцать лиг – это если прямиком на юг; а оттуда пять с лишком лиг на восток до проклятой башни. Раньше, чем сегодня, они дойти никак не могли, а может, и сейчас еще в пути. Я понял твои спасенья: нет, не из-за них нахлынула темень. Она поползла вчера вечером и за ночь окутала всю Итилию. У Врага все давным-давно расчислено, и он начал наступление день в день, час в час; наши путники тут ни при чем.
Гэндальф мерил пол шагами.
– Позавчера утром, почти три дня назад! А где вы распрощались, далеко отсюда?
– Птичьего полета лиг двадцать пять, – отозвался Фарамир. – Но я не мог вернуться скорее. Еще ввечеру мы стояли дозором на Каир-Андросе, это такой длинный речной островок, там у нас северная застава, а кони были на этом берегу, четыре коня. Когда надвинулась темь, я понял, что мешкать не след, взял с собою троих дружинников, а прочих послал укрепить отряд на осгилиатской переправе. Надеюсь, я верно распорядился? – Он посмотрел на отца.
– Верно ли? – воскликнул Денэтор, и глаза его засверкали. – Зачем ты меня об этом спрашиваешь? Люди были у тебя под началом. Разве ты привык советоваться со мной? Держишься ты почтительно, однако поступаешь всегда по-своему, не спрашивая моего совета. Вот и сейчас стелил мягко, но я-то видел, что ты глаз не сводишь с Митрандира – мол, не проговорился ли о чем невзначай? Давно уж он прибрал тебя к рукам.
Сын мой, твой отец стар, но из ума еще не выжил. Я, как прежде, слышу и вижу все – и легко разгадываю твои недомолвки и умолчания. Мало что можно от меня утаить. Ах, был бы жив Боромир!
– Видно, ты недоволен мною, отец, – спокойно сказал Фарамир, – и мне жаль, что, не ведая, как бы ты рассудил, я должен был сам принять столь важное решение.
– А то бы решил иначе? – насмешливо спросил Денэтор. – Наверняка поступил бы так же, я тебя знаю. Ты взял за образец властителей древности и стараешься выглядеть, как они, – величественным и благородным, милостивым и великодушным. Что ж, так и подобает потомку высокого рода, доколе он правит с миром. Но в роковую годину за великодушие можно поплатиться жизнью.
– Да будет так, – сказал Фарамир.
– Так и будет! – вскричал Денэтор. – И не только своей жизнью, любезный мой Фарамир: погибнет и твой отец, и твой народ, за который ты в ответе – теперь, когда нет Боромира.
– Ты хотел бы, – спросил Фарамир, – чтобы он был на моем месте?
– Конечно, хотел бы, – сказал Денэтор. – Боромир был предан мне, а не заезжему чародею. Уж он бы не забыл об отце, не отшвырнул бы подарок судьбы! Он принес бы мне этот великий дар.
– Прошу тебя, отец, – наконец не сдержался Фарамир, – прошу тебя, припомни, отчего в Итилии нынче вместо него оказался я. В свое время, и не так уж давно это было, решение принял ты: волею Градоправителя отправился в путь Боромир.
– Не подбавляй горечи в мою и без того горькую чашу, – сказал Денэтор. – Много бессонных ночей я вкушаю из нее отраву – и думаю: неужто осадок будет еще горше? Вот он и осадок. Что ж ты наделал! Ах, если бы оно досталось мне!
– Утешься! – сказал Гэндальф. – Не досталось бы оно тебе, Боромир не отдал бы его. Он умер смертью храбрых, мир его праху! Но ты обманываешься: он взял бы то, о чем ты говоришь, на погибель себе. Он стал бы его владельцем, и, если б вернулся, ты не узнал бы сына.
Твердо и холодно поглядел на него Денэтор.
– Должно быть, с тем было не так легко управиться? – тихо сказал он. – Я отец Боромира, и я ручаюсь, что он бы принес его мне. Ты, Митрандир, может, и мудр, но не перемудрил ли ты сам себя? Есть ведь иная мудрость, превыше чародейских ков и опрометчивых решений. И я сопричастен ей больше, нежели ты думаешь.
– В чем же твоя мудрость? – спросил Гэндальф.
– Хотя бы в том, что я вижу, чего делать нельзя. Нельзя его использовать – это опасно. Но в нынешний грозный час отдать его безмозглому невысоклику и отправить в руки к Врагу, как сделал ты и следом за тобою мой младший сын, – это безумие.
– А как поступил бы наместник Денэтор?
– По-своему. Но ни за что не отправил бы его наудачу, безрассудно обрекая нас на злейшую гибель, если Враг вернет свое всемогущество. Нет, его надо было схоронить, упрятать в темной, потаенной глуби. И не трогать, сказал я, не трогать помимо крайней нужды. Чтоб Тот не мог до него добраться, не перебив нас всех – а тогда пусть торжествует над мертвецами.
– Ты, государь, как обычно, помышляешь об одном Гондоре, – сказал Гэндальф. – Есть ведь другие края и другие народы, да и времени твоя смерть не остановит. А мне... мне жаль даже его послушных рабов.
– Кто поможет другим народам, если Гондор падет? – возразил Денэтор. – Будь оно сейчас укрыто в подземельях моей цитадели, мы не трепетали бы в потемках, ожидая неведомых ужасов, и был бы у нас совет, а не перебранка. Думаешь, такое искушение мне не по силам? Плохо ты меня знаешь.
– И все же думаю, что не по силам, – сказал Гэндальф. – Если б я так не думал, я просто прислал бы его сюда тебе на хранение, и дело с концом. А послушав тебя, скажу: Боромир и тот внушал мне больше доверия. Погоди, не гневись! Себе я тоже ничуть не доверяю, я отказался принять его в дар. Ты силен духом, Денэтор, и пока еще властен над собой, хоть и не во всем, но оно сильнее тебя. Схорони ты его в горной глуби под Миндоллуином, оно и оттуда испепелило бы твой рассудок, ибо велика его мощь в наступающей тьме, велика и еще растет с приближением тех, кто чернее тьмы.
Горящие глаза Денэтора были устремлены на Гэндальфа, и Пин вновь ощутил, как скрестились их взгляды, на этот раз сущие клинки – казалось, даже искры вспыхивали. Ему стало страшно: чего доброго, гром грянет. Но Денэтор вдруг откинулся в кресле, и взор его потух. Он пожал плечами.
– Если бы я! Если бы ты! – сказал он. – Пустые речи начинаются с «если». Оно исчезло во тьме, со временем узнаем, что сталось с ним и что ожидает нас. Очень скоро узнаем... А пока что будем воевать с Врагом кто как умеет, доколе хватит надежды; потом хватило бы мужества умереть свободными. – Он обернулся к Фарамиру. – Крепка ли рать в Осгилиате?
– Мала, – сказал Фарамир. – Я, как ты помнишь, выслал им на подмогу свою итилийскую дружину.
– Еще надо послать людей, – сказал Денэтор. – Туда обрушится первый удар. Им бы нужен воевода понадежнее.
– Не только им, везде нужен, – сказал Фарамир и вздохнул. – Как тяжко думать о брате, которого я тоже любил! – Он поднялся. – Позволь мне идти, отец? – и, шатнувшись, оперся на отцовское кресло.
– Я вижу, ты устал, – сказал Денэтор. – Мне говорили, что ты примчался издалека и лютые призраки кружили над тобой.
– Не будем вспоминать об этом! – сказал Фарамир.
– Так не будем же, – подтвердил Денэтор. – Иди отдыхай, сколько время позволит. Завтра придется еще труднее.

Все трое удалились из покоя Градоправителя – и то сказать, времени на отдых оставалось немного. В беззвездной темноте Гэндальф с Пином, который нес маленький фонарь, брели к своему жилищу. По дороге ни тот, ни другой не промолвил ни слова, и, лишь притворив дверь, Пин робко тронул руку Гэндальфа.
– Скажи мне, – попросил он, – хоть какая-то надежда есть? Я про Фродо, ну, и про нас тоже, но сперва про него.
Гэндальф положил руку на голову Пина.
– Особой надежды никогда не было, – ответил он. – Только безрассудная, это Денэтор верно сказал. И когда я услышал про Кирит-Унгол... – Он осекся и подошел к окну, будто хотел проникнуть взглядом сквозь мрак на востоке. – Кирит-Унгол! – пробормотал он. – Зачем они туда пошли, хотел бы я знать? – Он обернулся. – При этих словах, Пин, у меня дыханье перехватило. А вот подумавши, сдается мне, что вести Фарамира не так уж безнадежны. Сомненья нет: когда Враг начал войну, как наметил, Фродо ему еще не попался. Стало быть, теперь он день за днем будет шарить Багровым Оком по сторонам, за пределами Мордора. Но знаешь ли, Пин, я издали чую, что он поспешил и даже, как ни странно, испугался. Что-то все же случилось, что-то его встревожило...
Гэндальф задумался.
– Может быть, – проговорил он. – Может быть, дружок, и твоя дурость пригодилась. Погоди-ка: пять, кажется, дней назад он узнал, что мы разделались с Саруманом и завладели палантиром. Ну и что? Толку от него никакого, да тайком от Врага в Камень и не поглядишь. Ага! УЖ не Арагорн ли? Время его приспело. А сила в нем, Пин, непомерная, и он тверже алмаза – отважный и решительный, хладнокровный и дерзновенный. Да, наверно, он. Должно быть, он поглядел в Камень, предстал перед Врагом и назвался – затем и назвался, чтоб Тот... Видимо, так. Но мы не узнаем, так или нет, пока не прискачут ристанийские конники – лишь бы не опоздали. Да, страшные ждут нас дни. Скорее на боковую!
– Только... – замялся Пин.
– Что «только»? – строго спросил Гэндальф. – Вот «только» этот вопрос – и все.
– Горлум-то при чем? – сказал Пин. – Как это могло случиться, что они идут с ним, что он у них провожатый? И Фарамиру это место, куда он их повел, нравится не больше твоего. В чем же дело?
– Чего не знаю, того не знаю, – отозвался Гэндальф. – Сердце мне подсказывало, что Фродо с Горлумом непременно встретятся: к добру ли, к худу ли – как обернется. Про Кирит-Унгол нынче больше ни слова. Предательства я боюсь, предательства: предаст их эта жалкая тварь. Но будь что будет. Может статься, предатель проведет самого себя и невольно совершит благое дело. Иной раз бывает и так. Доброй ночи!

Утро потонуло в бурых сумерках, и гондорцы, накануне обнадеженные появлением Фарамира, снова пали духом. Крылатые призраки не показывались, но высоко над городом то и дело разносился отдаленный вопль; заслышав его, одни на миг цепенели, другие, послабее, плакали от ужаса.
А Фарамир опять уехал.
– Передохнул бы хоть немного, – ворчали ратники. – Государь не жалеет своего сына: он воюет за двоих – за себя и за того, который не вернется.
И многие, глядя на север, вопрошали:
– Где же все-таки ристанийские конники?
Уехал Фарамир не по своей воле. Военный совет возглавлял Градоправитель, и был он в этот день неуступчив. Совет собрался рано утром. Общий глас присудил, что из-за угрозы с юга войска у них мало и отразить нашествие не удастся, разве что подойдут ристанийцы. Пока их нет, надо всех ратников собрать в городе и разместить по стенам.
– Однако, – возразил Денэтор, – нельзя же без боя покидать Раммас-Экор, великую крепь, раз уж мы ее такими трудами отстроили. И нельзя позволять им переправиться без урона. Войско для осады им нужно огромное, не смогут они переправить его ни к северу от Каир-Андроса – там болота, ни на юге – там Андуин широк, у них лодок не хватит. Стало быть, они пойдут на Осгилиат – как и прежде, когда Боромир их отразил.
– Тогда это был просто-напросто набег, – заметил Фарамир. – А нынче, если даже мы их положим десятерых на одного нашего – что им этот урон! Силы уж очень неравные: для них и тысяча не в счет, а для нас и сотня – огромная потеря. Да при отступлении к городу от крепи нам и вовсе несдобровать – могут отрезать и тогда перебьют всех до единого.
– А Каир-Андрос? – добавил князь Имраиль. – Оборонять Осгилиат – значит удерживать и этот островок, но слева-то он не прикрыт! Мустангримцы, может, подоспеют, а может, и нет. Фарамир говорит, за Черными Воротами собралось бесчисленное воинство. Они могут выставить не одну рать и ударить с разных сторон.
– Волков бояться – в лес не ходить, – сказал Денэтор. – Есть дружина на Каир-Андросе – вот пусть и удерживают остров. Повторяю: нельзя сдавать пеленнорскую крепь и переправу без боя, и хорошо бы нашелся воевода, у которого хватит отваги исполнить приказ государя.
Воеводы молчали. Наконец Фарамир сказал:
– Не мне перечить тебе, государь. И кому, как не мне, попытаться заменить Боромира. Итак, ты велишь мне отстаивать переправу и крепь?
– Да, велю, – подтвердил Денэтор.
– Тогда прощай! – сказал Фарамир. – Но ежели я вернусь, смени гнев на милость!
– Смотря с чем ты вернешься, – отозвался Денэтор. Фарамира провожал Гэндальф и сказал ему на прощанье:
– Ты все-таки побереги себя, не кидайся в сечу на верную смерть. Война войной, а здесь, в городе, без тебя не обойтись. И отец твой любит тебя, Фарамир, он еще вспомнит об этом. Возвращайся же!

И вот Фарамир снова уехал, взяв с собой небольшой отряд добровольцев. В Минас-Тирите со стен вглядывались во мрак, застилавший руины древней столицы, и гадали, что там происходит, ибо видно ничего не было. А другие по-прежнему смотрели на север и высчитывали, далеко ли до них скакать Теодену Ристанийскому.
– Но он ведь придет на подмогу? Не изменит старинному союзу? – спрашивали они.
– Придет, – говорил Гэндальф, – даже если запоздает с подмогой. Но посудите сами: не раньше чем два дня назад вручили ему Багряную Стрелу, а от Эдораса до Минас-Тирита многие десятки миль.
Лишь к ночи примчался гонец с переправы; он сказал, что несметная рать вышла из Минас-Моргула и близится к Осгилиату, а с нею полчища рослых, свирепых хородримцев.
– Ведет ее, как встарь, – оповестил гонец, – Черный Повелитель Призраков, и смертный ужас предшествует ему.
Эти зловещие слова были последними, какие Пин услышал в свой третий день в Минас-Тирите. Почти всем было не до сна: мало оставалось надежды, что Фарамир отобьет или задержит врагов.

На следующий день темнота хоть больше и не сгущалась, но еще тяжелей давила на сердце, и страх не отпускал. Дурные вести не замедлили. Вражеская рать переправилась через Андуин. Сдерживая натиск, Фарамир отступал к пеленнорской крепи, к сторожевым башням, но врагов было десятеро на одного.
– Туго нам придется по эту сторону крепи, – сказал гонец. – От них не оторваться, идут по пятам. На переправе их много побили, но куда меньше, чем надо бы. Они хорошо подготовились: понастроили втайне на восточном берегу уймищу плотов и паромов. Воды было не видать – кишмя кишели. Но страшней всего Черный Главарь: один слух о нем цепенит самых стойких бойцов. Враги и те страшатся его пуще злой смерти, потому и лезут как очумелые.
– Тогда мое место там, а не здесь, – сказал Гэндальф и немедля умчался, исчезнув в темной дали серебристым промельком. И всю эту ночь Пин одиноко стоял на стене и глядел меж зубцов на восток.

Едва в сумраке – словно в насмешку – прозвонил утренний колокол, как за мутным простором Пеленнора показались огни – где-то там, у крепи. Тревожные возгласы караульных призвали к оружию всех ратников в городе. Красные вспышки зачастили, и в душной мгле прокатился глухой грохот.
– Штурмуют крепь! – слышалось кругом. – Проламывают стены! Сейчас прорвутся!
– Фарамир-то где? – в смятенье воскликнул Берегонд. – Не погиб же он, не может этого быть!
Первые вести доставил Гэндальф. Он приехал ближе к полудню с горсткою всадников, сопровождая повозки, забитые ранеными – не многих удалось вынести из боя у сторожевых башен. Гэндальф сразу же поднялся к Денэтору. Градоправитель сидел теперь в высокой палате над тронным чертогом Белой Башни, и Пин был при нем; Денэтор переводил взгляд с тусклых северных окон на южные, с южных – на восточные, словно его черные горящие глаза проницали завесы обступившей тьмы. Но чаще всего смотрел он все же на север, а иногда и прислушивался, точно до ушей его силою некой древней ворожбы мог донестись топот копыт с далеких равнин.
– Фарамир вернулся? – спросил он.
– Нет, – отвечал Гэндальф. – Но когда я его покинул, он был еще цел и невредим. Он остался с тыловым отрядом – прикрывать отступление через Пеленнор, только вряд ли они продержатся. Грозный у них противник – тот самый, кого я опасался.
– Неужели... неужели явился сам Черный Властелин? – в ужасе вскрикнул Пин, забыв о дворцовых приличиях.
– Нет, господин Перегрин, пока еще не явился! – с горьким смехом ответил ему Денэтор. – Он явится торжествовать надо мною, когда все будет кончено. А до поры до времени шлет воевать других. Так, сударь мой невысоклик, делают все великие владыки, не обделенные мудростью. Иначе зачем бы сидел я здесь на башне, – наблюдал, размышлял, выжидал и жертвовал сыновьями? Мечом я владеть не разучился.
Он встал и распахнул свое длинное темное облачение, и под ним, к изумлению Пина, оказалась кольчуга и длинный двуручный меч в черно-серебряных ножнах.
– УЖ много лет я даже и сплю в доспехе, – молвил он, – чтоб не давать поблажки старческому телу.
– Словом, для начала владыка Барад-Дура послал на тебя самого могучего из подвластных ему царственных мертвецов, и тот уже завладел твоей дальней крепью, – сказал Гэндальф. – Тысячу лет назад он был государем Ангмара – чародей, кольценосец, главарь назгулов, Сауроново черное жало ужаса и отчаяния.
– Что ж, Митрандир, вот тебе и достойный противник, – сказал Денэтор. – А я и без тебя давно знаю, кто возглавляет воинство Черной Твердыни. Ты затем и вернулся, чтоб мне об этом сказать? Или просто сбежал с поля боя, потому что сражаться с ним тебе не по силам?
Пин вздрогнул, испугавшись, что Гэндальф разгневается, но испуг его был напрасен.
– Может быть, и не по силам, – тихо проговорил Гэндальф. – Мы еще силами не мерились. Если верно древнее прорицанье, ему суждено сгинуть не от руки мужа, но судьба его сокрыта от мудрецов. Да и сам этот Повелитель Ужасов, к слову сказать, еще не явился. В полном согласии с мудростью, о которой ты говорил, он гонит перед собой полчища обезумевших рабов.
Нет, я всего лишь охранял раненых, которых еще можно исцелить и вернуть в строй; Раммас-Экор повсюду взрывают и таранят, и скоро моргульское войско хлынет лавиной. С тем я и вернулся, чтобы сказать тебе: вот-вот битва переметнется на Пажити. Надо собрать на вылазку верховых ратников, на них вся наша надежда, потому что вражеской конницы мало: еще не подошла.
– У нас ее тоже мало. Вот бы подоспели сейчас ристанийцы! – сказал Денэтор.
– Прежде сюда пожалуют гости иного разбора, – сказал Гэндальф. – Беглецы с Каир-Андроса уже бьются там, у крепи. Остров захвачен. Второе войско вышло из Черных Врат и надвинулось с северо-запада.
– Видно, недаром винят тебя, Митрандир, в пристрастье к дурным вестям, – заметил Денэтор. – Но мне ты новостей не принес: я все это знаю со вчерашнего вечера. И о вылазке я уже подумал. Спустимся вниз.

Время шло, и вскоре со стен стало видно отступление передовых дружин. Сперва появились разрозненные кучки измученных, израненных людей; иные брели спотыкаясь, иные бежали сломя голову. На востоке все вспыхивали огоньки и точно ползли по равнине. Загорались дома и амбары. Потом потянулись огненные ручьи, извиваясь в сумраке и сливаясь на широкой дороге от городских ворот к Осгилиату.
– Идут, – переговаривались люди. – Заставу взяли. Лезут сквозь проломы крепи! Похоже, с факелами. А где же наши?
Надвигался вечер, потемки густели, и даже самые зоркие воины ничего не видели с крепостных стен: только множились пожары, и длинные огненные ручьи текли все быстрее. Наконец за милю от города показалась толпа, а может, отряд: не бежали, а шли, сохраняя подобие строя. Со стен глядели затаив дыхание.
– Наверняка Фарамир, – говорили они. – Ему и люди, и кони покорны. Дойдут, вот увидите.

Дойти оставалось не более четверти мили. Вслед за пешим отрядом из сумрака вынырнули конники тылового прикрытия – их уцелело десятка два. Они развернулись и снова ринулись навстречу огненным струям. И вдруг раздался яростный, оглушительный рев. Тучей налетели вражеские всадники. Струи слились в огневой поток – толпа за толпой валили орки с факелами, озверелые южане с красными знаменами; все они дико орали, обгоняя, окружая отступающих. Но даже их ор заглушили пронзительные вопли из темного поднебесья: крылатые призраки, назгулы, устремились вниз – убивать.
Строй смешался, объятые ужасом люди метались, бросали оружие, кричали, падали наземь.
И тогда протрубила труба со стен цитадели: Денэтор наконец-то разрешил вылазку. Этого сигнала дожидались воины, притаившиеся у Врат и под стенами, – все верховые, какие были в городе. Они разом прянули вперед и помчались во весь опор с боевым кличем, лавой охватывая врага. Ответный клич послышался сверху, когда оттуда увидели, что впереди всех летят витязи Дол-Амрота и над ними реет голубой с серебряным лебедем стяг князя Имраиля.
– Амрот на выручку Гондору! – кричали со стен. – Амрот и Фарамир!
Они обрушились на врага по обе стороны отступающего отряда, и, опередив их, ураганом пронесся серебряно-белый всадник с воздетой, рукой и лучезарным светочем.
Назгулы удалились, и стих озлобленный вой; еще не явился их Главарь, гаситель белого огня. Воинство Мордора, хищно накинувшееся на добычу, было захвачено врасплох – и, точно костер от вихря, разлетелось россыпью искр.
Гондорские дружины оборотились и с победным кличем ударили на преследователей. Охотники стали дичью, отступленье – атакой. Поле покрылось трупами орков и хородримцев; шипели, гасли и смердели брошенные факелы. А всадники мчались вперед, рубя и топча.
Но Денэтор наступленья не замышлял. Хотя врага остановили и отбросили, с востока по-прежнему надвигались многотысячные полчища. И снова запела труба, отзывая вылазку. Конница Гондора остановилась. Под ее защитой отступавшие выстроились, мерно зашагали к городу и вступили во Врата с гордо поднятыми головами; и ратники Минас-Тирита приветствовали их, гордясь и печалясь, ибо многих недоставало. Фарамир потерял больше трети своих воинов. А где же он сам?
Он прибыл, когда прошагали дружины и въехала в город конница, последними – витязи под стягом Дол-Амрота; князь Имраиль вез на руках с поля брани тело своего родича, Фарамира, сына Денэтора.
– Фарамир! Фарамир! – кричали на улицах, и крики прерывались рыданьями. Но он был недвижим и безмолвен; длинным извилистым путем провезли его в цитадель, к отцу. Шарахнувшись от Белого Всадника, один из назгулов успел метнуть смертоносный дротик, и Фарамир, который бился один на один с конным вожаком хородримцев, грянулся оземь. Лишь безудержный натиск витязей Дол-Амрота спас его от уже занесенных багровых мечей хородримцев.
Князь Имраиль внес Фарамира в Белую Башню и молвил:
– Твой сын воротился, государь, свершив великие подвиги, – и рассказал о том, чему был свидетелем.
Но Денэтор не слушал его, он молча поднялся и взглянул сыну в лицо. Затем он велел приготовить постель в чертоге, возложить на нее Фарамира и всем удалиться. Сам же направился в тайный покой у вершины Башни; и многие видели этой ночью, как в узких окнах загорелся и мерцал слабый свет, вспыхнул напоследок и угас. И вновь спустился Денэтор, подошел к распростертому Фарамиру и безмолвно сел возле него; серым было лицо Правителя, мертвенней, чем у его сына.

Враги осадили город, плотно обложили его со всех сторон, Раммас-Экор был разрушен и захвачен весь Пеленнор. Последние вести принесли защитники северной заставы – те, кто успел добежать прежде, чем заперли Врата. Это был остаток стражи, охранявшей путь из Анориэна и Ристании. Воинов привел Ингольд, тот самый, что впустил Гэндальфа с Пином неполных пять дней назад, когда в небе еще светило солнце и утро лучилось надеждой.
– Про мустангримцев ничего не известно, – сказал он. – Нет, из Ристании никто не подойдет. А подойдут – тем хуже для них. Их опередили: едва донесли нам, что новое войско из-за реки идет на Каир-Андрос, а войско уж тут как тут. Тьма-тьмущая: многие тысячи здоровенных орков с Оком на щитах и шлемах и еще больше людей, каких мы прежде не видели. Невысокие, угрюмые и кряжистые, бородатые, как гномы, с бердышами. Наверно, из какого-нибудь дикого края на востоке. Северную дорогу перекрыли, и большая рать ушла в Анориэн. Нет, мустангримцам не пройти.

Врата были заперты. Ночь напролет слушали караульные на стенах, как внизу разбойничают враги: выжигают поля и рощи, добивают раненых, рубят на куски мертвецов. Впотьмах было не разобрать, сколько еще полчищ подошло из-за реки, но в утренних сумерках увидели, что их даже больше, чем страх подсказывал ночью. От конца до края копошилась почернелая равнина, и, сколько хватал глаз, во мгле повсюду густо, как поганки с мухоморами, выросли солдатские палатки, черные и темно-красные.
Деловито, по-муравьиному, сновали везде орки – и копали, копали рвы за рвами, огромным кольцом охватывая город, чуть дальше полета стрелы. Каждый вырытый ров вдруг наливался огнем, и неведомо было, откуда огонь этот брался, каким ухищреньем или колдовством он горел и не гас. Весь день прокапывались огненные рвы, а осажденные глядели со стен, не в силах этому помешать. Как только ров загорался, подъезжали фургоны, подходили новые сотни орков и быстро сооружали за огненными прикрытиями громадные катапульты. В городе таких не было; какие были, до рвов не достреливали.
Однако сперва осажденные посмеивались: не очень-то пугали их эти махины. Высокие и мощные стены города воздвигли несравненные строители, изгнанники-нуменорцы, еще во всей силе и славе своей. Как в Ортханке, черная каменная гладь была неуязвима для огня и стали, а чтобы проломить стену, надо было сотрясти и расколоть ее земную основу.
– Нет, – говорили гондорцы, – даже если Тот и сам явится, в город он не войдет, покуда мы живы.
Иные же возражали:
– Покуда мы живы? А долго ли живы будем? У него есть оружие, перед которым от начала дней ни одна крепость не устояла. Голод. Все дороги перекрыты. И ристанийцы не придут.
Но из катапульт не стали попусту обстреливать несокрушимую стену. Не разбойному атаману, не оркскому вожаку поручено было разделаться со злейшим врагом Мордора. Властная рука и злодейский расчет правили осадой. Наладили огромные катапульты – с криками, бранью, со скрипом канатов и лебедок, – и сразу полетели в город поверх стенных зубцов в первый ярус неведомые снаряды: глухо и тяжко бухались они оземь – и, на диво гондорцам, разрывались, брызжа огнем. Так переметнули колдовской неугасимый огонь за стену, и скоро все, кроме дозорных, кинулись тушить разраставшиеся пожары. А на них градом посыпались совсем другие, небольшие ядра. Они раскатывались по улицам и переулкам за воротами – и, увидев, что это за ядра, суровые воины вскрикивали и плакали, не стыдясь. Ибо враги швыряли в город отрубленные головы погибших в Осгилиате, в боях за Раммас-Экор, на Пеленнорских пажитях. Страшен был их вид – сплюснутые, расшибленные, иссеченные, с гнусным клеймом Недреманного Ока на лбу, и все же в них угадывались знакомые, дорогие черты, сведенные смертной мукой. Вглядывались, вспоминали и узнавали тех, кто еще недавно горделиво шагал в строю, распахивал поля, приезжал на праздник из зеленых горных долин.
Понапрасну грозили со стен кулаками скопищу кровожадных врагов. Что им были эти проклятья? Да они не понимали западных наречий, сами же словно бы не говорили, а рычали, каркали, клокотали и завывали. Впрочем, скоро даже на проклятья ни у кого не стало духу: чем морить осажденных голодом, Владыка Барад-Дура предпочел действовать побыстрее – донять их ужасом и отчаянием.
Снова налетели назгулы, и страшнее стали их пронзительные вопли – отзвуки смертоносной злобы торжествующего Черного Властелина. Они кружили над городом, как стервятники в ожидании мертвечины. На глаза не показывались, на выстрел не подлетали, но везде и всюду слышался их леденящий вой, теперь уже вовсе нестерпимый. Даже закаленные воины кидались ничком, словно прячась от нависшей угрозы, а если и оставались стоять, то роняли оружие из обессилевших рук, чернота полнила им душу, и они уж не думали о сраженьях, им хотелось лишь уползти, где-нибудь укрыться и скорее умереть.

А Фарамир лежал в чертоге Белой Башни, и лихорадка сжигала его: кто-то сказал, что он умирает, и «умирает» повторяли ратники на стенах и на улицах. Подле него сидел отец, сидел и молчал, не сводя с него глаз и совсем забыв о делах войны.
Наверно, даже в лапах у орков Пину было все-таки легче. Он должен был находиться при государе, и находился, хотя тот его вроде бы не замечал, а он стоял час за часом у дверей неосвещенного чертога, кое-как справляясь с мучительным страхом. Иногда он поглядывал на Денэтора, и ему казалось, что гордый Правитель дряхлеет на глазах, точно его непреклонную волю сломили и угасал его суровый разум. Может, скорбь тяготила его, а может, раскаяние. Первый раз в жизни катились слезы по его щекам, и было это ужаснее всякого гнева.
– Не плачь, государь, – пролепетал Пин. – Быть может, он еще поправится. Ты у Гэндальфа спрашивал?
– Молчи ты про своего чародея! – сказал Денэтор. – Его безрассудство нас погубило. Враг завладел ты знаешь чем, и теперь мощь его возросла стократ: ему ведомы все наши мысли, и что ни делай – один конец.
А я послал сына – без ободренья и напутствия – на бесполезную гибель, и вот он лежит, с отравой в крови. Нет, нет, пусть их дальше воюют, как хотят, род мой прерван, я последний наместник Гондора. Пусть правят простолюдины, пусть жалкие остатки некогда великого народа прячутся в горах, покуда их всех не выловят.
За дверями послышались голоса – призывали Градоправителя.
– Нет, я не спущусь, – сказал он. – Мое место возле моего сына. Вдруг он еще промолвит что-нибудь перед смертью. Он умирает. А вы повинуйтесь кому угодно – хоть Серому Сумасброду, которому теперь тоже надеяться не на что. Я останусь здесь.
Вот и пришлось Гэндальфу возглавить оборону столицы Гондора в роковой для нее час. Там, где он появлялся, сердца живила надежда и отступал страх перед крылатыми призраками. Без устали расхаживал он от цитадели до Брат, проходил по стенам от северных до южных башен; и с ним был владетель Дол-Амрота в сверкающей кольчуге. Ибо он и витязи его сохраняли мужество, как истые потомки нуменорцев. Любуясь им, воины перешептывались:
– Видно, правду молвят древние преданья: эльфийская кровь течет в их жилах, недаром же когда-то обитала там Нимродэль со своим народом.
И кто-нибудь запевал «Песнь о Нимродэли» или другую песню, сложенную в долине Андуина в давнишние времена.
Однако же Гэндальф и князь Имраиль уходили, и опять свирепый вой пронзал слух и леденил сердце, и слабела отвага воинов Гондора. Так минул исполненный ужаса сумрачный день и медленно сгустилась зловещая ночная тьма. В первом ярусе бушевали пожары, тушить их было некому, и многим защитникам наружной стены отступление было отрезано. Вернее сказать – немногим, потому что осталось их мало, большая часть уже перебралась за вторые ворота.

А вдалеке, на переправе, быстро навели мосты, и целый день шли по ним войска с обозами. Наконец к полуночи все было готово для приступа, и первые тысячи повалили через огненные рвы по оставленным для них хитрым проходам. Они подошли на выстрел густою толпой, давя и тесня друг друга. Огни высвечивали их, и промахнуться было трудно, тем более что Гондор издревле славился своими лучниками. Но редко летели стрелы, и, все еще скрытый позади, военачальник Мордора убедился, что дух осажденных сломлен, и двинул войско на приступ. Медленно подвозили во тьме огромные осадные башни, выстроенные в Осгилиате.

И снова явились посыльные к дверям чертога: им непременно был нужен Правитель, и Пин их впустил. Денэтор отвел глаза от лица Фарамира и молча поглядел на них.
– Весь нижний ярус в огне, государь, – доложили ему. – Какие будут твои приказанья? Ты ведь по-прежнему наш повелитель, ты наместник Гондора. Иные говорят: Митрандир-де им не указ – и бегут со стен, покидая посты.
– Зачем? Зачем они бегут, дурачье? – проговорил Денэтор. – Сгорят – и отмучаются, все равно ж гореть. Возвращайтесь в огонь! А я? Я взойду на свой погребальный костер. Да, да, на костер! Ни Денэтору, ни Фарамиру нет места в усыпальнице предков. Нет им посмертного ложа. Не суждено упокоиться вечным сном их умащенным телам! Нет, мы обратимся в пепел, как цари древнейших времен, когда еще не приплыл с Запада ни один корабль. Все кончено: Запад побежден. Идите и гибните в огне!
Посыльные вышли молча, не отдав поклона государю. А Денэтор отпустил жаркую руку Фарамира и поднялся.
– Огонь пожирает его, – скорбно молвил он, – изнутри палит его пламя, уже спалило, – и, подойдя к Пину, взглянул на него сверху вниз. – Прощай! – сказал он. – Прощай, Перегрин, сын Паладина! Недолгой была твоя служба, и она подходит к концу. Конец наступит скоро, но я отпускаю тебя сейчас. Иди, умирай, как тебе вздумается. Умирай, с кем и где тебе угодно; ступай, ищи своего чародея, чье слабоумье обрекло тебя на смерть. Позови моих слуг и уходи. Прощай!
– Я не стану прощаться с тобой, государь, – сказал Пин, преклоняя колени. И вдруг в нем точно проснулся хоббит: он вскочил на ноги и поглядел в глаза самовластному старцу. – С твоего позволения я отлучусь, государь, – сказал он, – мне и правда очень бы надо повидаться с Гэндальфом. Только он вовсе не слабоумный; и коли он умирать не собрался, то и я еще погожу. А пока ты жив, я не свободен от своей клятвы и твоей службы. И если враги возьмут цитадель, я надеюсь сражаться рядом с тобой и, может быть, заслужить дарованный мне почет.
– Поступай как знаешь, сударь мой невысоклик, – отозвался Денэтор. – Я сказал: моя жизнь кончена. Позови слуг!
И он снова подошел к Фарамиру.

Пин привел слуг – шестерых рослых молодцев при оружии; вид у них был оробелый. Но Денэтор спокойно велел им укрыть Фарамира потеплее и взять ложе на плечи.
Они повиновались: подняли ложе и вынесли его из чертога, шагая медленно и мерно, чтобы не потревожить умирающего. Денэтор следовал за ними, тяжело опираясь на свой жезл; скорбное шествие замыкал Пин.
Они вышли из Белой Башни во тьму; нависшую тучу озаряли снизу багровые отсветы пожаров. Пересекая широкий двор, они по слову Денэтора замерли возле иссохшего Древа.
Лишь отдаленный шум битвы нарушал тишину, и, разбиваясь о темную гладь озера, печально звенели капли с поникших голых ветвей. Они миновали ворота цитадели; часовой глядел на них с тревожным изумленьем. Свернули на запад и наконец подошли к двери в задней стене шестого яруса. Дверь называлась Фен-Холлен, Запертая, ибо отпирали ее только на время похорон и не было здесь входа никому, кроме наместника да служителей усыпален в их мрачном облаченье. За дверью дорога извилинами спускалась к уступу над пропастью, к гробницам былых властителей Гондора.
Возле двери был маленький домик, и оттуда вышел перепуганный привратник с фонарем. Повинуясь государю, он отпер дверь, и она беззвучно распахнулась. У него забрали фонарь и двинулись вниз темным, извилистым путем между древними стенами и многоколонной оградой, еле видной в колеблющемся свете. Глухо отдавались их медленные шаги; они спускались все ниже, ниже и наконец вышли на Улицу Безмолвия, Рат-Динен, к тусклым куполам, пустынным склепам и статуям царственных мертвецов; в Усыпальне Наместников они опустили свою ношу.
Пин, беспокойно озираясь, увидел, что пришли они в просторный сводчатый склеп; и, словно огромные завесы, по стенам колыхались тени вместе со слабым фонарным огоньком. Смутно видны были ряды мраморных столов, на каждом возлежал покойник, скрестив руки и навеки откинувшись к твердому изголовью. Вблизи пустовал один широкий стол. По знаку Денэтора на него положили Фарамира, и отец лег рядом с сыном под общее покрывало, а слуги стояли подле них, потупившись, точно плакальщики у смертного одра.
– Здесь мы и будем ждать, – тихо молвил Денэтор. – За умастителями не посылайте, а принесите сухих поленьев и обложите нас ими. Облейте поленья маслом, приготовьте факел. Когда я велю, подожжете. И больше ни слова. Прощайте!
– С твоего позволения, государь! – проговорил Пин, повернулся и в ужасе бросился вон из душного склепа. «Несчастный Фарамир! – думал он. – Надо скорее найти Гэндальфа. Ну, несчастный Фарамир! Его бы лечить, а не оплакивать. Ох ты, где же я Гэндальфа-то найду? Небось он в самом пекле, и уж наверняка ему не до безумцев и не до умирающих».
У дверей он обратился к слуге, который стал на часы.
– Господин ваш не в себе, – сказал он. – Вы слишком-то не торопитесь! Главное – с огнем погодите, пока Фарамир жив. Гэндальф придет – разберется.
– Кто правитель Минас-Тирита? – отозвался тот. – Государь наш Денэтор или Серый Скиталец?
– По-моему, Серый Скиталец либо никто, – сказал Пин и со всех ног помчался вверх петляющей дорогой, проскочил в открытую Запертую Дверь мимо пораженного привратника и не останавливался до самой цитадели. Часовой окликнул его, и он узнал голос Берегонда:
– Куда ты бежишь, господин Перегрин?
– Ищу Митрандира, – отвечал Пин.
– По порученью государя, наверно, – сказал Берегонд, – и негоже тебя задерживать, но все-таки скажи в двух словах: что происходит? Куда отправился государь? Я только что заступил на пост, и мне сказали, будто Фарамира пронесли в Запертой Двери, а Денэтор шел позади.
– Пронесли, – подтвердил Пин. – Они сейчас внизу, в Усыпальне.
Берегонд склонил голову, чтобы скрыть слезы.
– Я слышал, что он умирает, – сказал он. – Значит, умер.
– Да нет, – сказал Пин, – пока не умер. Я даже думаю, его еще можно спасти. Только знаешь ли, Берегонд, город-то еще держится, а Градоправитель сдался. – И он наспех рассказал о речах и поступках Денэтора. – Мне надо тотчас отыскать Гэндальфа.
– Здесь не отыщешь, разве что внизу.
– Я знаю. Государь отпустил меня. Слушай, Берегонд, ты, если что, попробуй вмешайся, а то просто ужас берет.
– Стражам цитадели строго-настрого запрещено отлучаться с постов иначе как по приказу самого государя.
– Ну, если тебе этот запрет важнее, чем жизнь Фарамира... – сказал Пин. – Да и какие там запреты-приказы, когда государь обезумел. Словом, я бегу. Жив буду – вернусь.
И он помчался вниз по улицам к наружной стене. Навстречу ему бежали опаленные пожаром люди; кое-кто останавливался и окликал коротышку в облаченье стража, но он ни разу не обернулся. Наконец он миновал вторые ворота, за которыми от стены до стены разливалось и полыхало пламя. Но почему-то было тихо: ни шума битвы, ни криков, ни лязга оружия. И вдруг раздался жуткий громовой возглас, а за ним тяжкий удар с оглушительным эхом. У Пина тряслись поджилки от нестерпимого ужаса, но он все же выглянул из-за угла на широкую внутреннюю площадь перед Великими Вратами. Выглянул – и на миг оцепенел. Он нашел Гэндальфа, и отпрянул назад, и забился в темный угол.

С полуночи продолжался общий приступ. Гремели барабаны. С севера и с юга стены сплошь осаждало многотысячное воинство. Повсюду в багровом полусвете двигались огромные, как дома, звери: это хородримские мумаки подвозили из-за огненных рвов осадные башни и стенобитные орудия. Наступали нестройно и гибли толпами; предводитель осады гнал рабов на смерть лишь затем, чтобы прощупать оборону и рассредоточить силы гондорцев. Настоящий удар он замышлял обрушить на Врата, мощные, чугунные, надежно скрепленные сталью; их защищали несокрушимые башни и бастионы, но все же они были ключом, единственным уязвимым местом неприступной твердыни.
Громче зарокотали барабаны. Взметнулись огненные языки. Осадные машины ползли по полю, и между ними покачивался на толстых цепях громадный таран, больше сотни футов длиною. Долго ковали его в темных кузнях Мордора; страховидная оконечина из вороненой стали являла подобие волчьей морды с ощеренной пастью, и на ней были начертаны колдовские, разрывные письмена. Именовался он Гронд, в память о древнем Молоте Преисподней. Везли его гигантские звери, с боков толпились орки, а позади тяжко шагали горные тролли.
Но у Врат кипела битва: там стояли накрепко витязи Дол-Амрота и лучшие из лучших минастиритцев. Тучей летели стрелы и дротики, осадные башни валились или вспыхивали, как факелы. По обе стороны ворот громоздились обломки и мертвые тела, однако же новые и новые толпы лезли вперед, словно одержимые.
Гронд подползал. Его кожух не загорался, огромные звери, тащившие его, то и дело вскидывались и бросались в стороны, топча бесчисленных орков, но убитых отшвыривали, и толпы снова смыкались.
Гронд подползал все ближе. Бешено загремели барабаны, и над горами трупов чудовищным виденьем возник высокий всадник в черном плаще с опушенным капюшоном. Медленно двигался он вперед, попирая трупы, и стрелы бессильно падали вокруг. Он поднял кверху длинный тусклый меч. Великий ужас объял всех – осажденных и осаждающих, и воины роняли оружие. На миг все стихло.
Опять загрохотали барабаны. Чешуйчатые лапищи рывком подтянули Гронд к воротам и с размаху ударили в них. Казалось, гром из поднебесья раскатился по городу. Но чугунные створы и стальные столбы выдержали удар.
Тогда Черный Предводитель привстал в стременах и громогласно выкрикнул заклятье на неведомом языке; жуткие слова его надрывали души и раскалывали камень.
Трижды возопил он, трижды грянул таран, и третий удар внезапно сокрушил Врата Гондора. Точно какая-то колдовская сила разломила их надвое – блеснула жгучая молния, и чугунные осколки усеяли плиты.

Главарь назгулов въезжал в город. За спиной надвигавшегося черного вестника смерти полыхало багровое зарево. Главарь назгулов въезжал под своды, куда от века не ступала вражеская нога, – и защитники Минас-Тирита опрометью разбегались.
Лишь один не отступил перед ним. На площади за Вратами безмолвно дожидался неподвижный всадник – Гэндальф на Светозаре: во всем Средиземье только этот конь мог вынести смертный ужас, подвластный Саурону, и он стоял, точно каменное изваянье Рат-Динена.
– Сюда тебе входа нет, – промолвил Гэндальф, и огромная тень застыла. – Возвращайся в бездну, тебе уготованную. Ступай назад, и да поглотит кромешная тьма тебя вместе с твоим Владыкою. Прочь отсюда!
Черный Всадник откинул капюшон, и – о диво! – был он в короне, но без головы, лишь красные языки пламени вздымались между могучими плечами. И незримые уста изрыгнули злорадный хохот.
– Глупый старик! – сказал он. – Глупый старик! Нынче мой час. Не узнал в лицо свою смерть? Умри же, захлебываясь проклятьями!
Он высоко поднял меч, и огонь сбежал по клинку.
Гэндальф не шелохнулся. И в этот самый миг где-то в городском дворике прокричал петух – звонко и заливисто, ничего не ведая ни о войне, ни о колдовских чарах, – прокричал, приветствуя утро, разгоравшееся высоко в небесах над сумраком побоища.
И будто в ответ петушьему крику издали затрубили рога, рога, рога. Смутное эхо огласило темные склоны Миндоллуина. А большие северные рога трубили все яростней. Мустангримцы подоспели на выручку.

Уважаемый читатель, мы заметили, что Вы зашли как гость. Мы рекомендуем Вам зарегистрироваться либо зайти на сайт под своим именем.