Новая Тень (неоконченное произведение)

Началось это в дни короля Эльдариона, сына того самого Элессара, столь прославленного в историях. Сто пять лет пролетело со дня падения Черной Башни и мало кто в Гондоре интересовался рассказами о тех временах, хотя и живы еще были немногие, те, кто помнил Войну Кольца и тень, брошенную ею на их раннее детство. Таким был старый Борлас из Пен-ардуина. Он приходился младшим сыном Берегонду, первому Капитану Гвардии князя Фарамира, переехавшему вместе со своим господином из Города в Эмин Арнен.
– Воистину глубоки корни Зла, – произнес Борлас, – и могуч их черный сок. Это дерево не повалишь. Руби его, кромсай сколько хочешь, а оно все равно выпустит росточки, вот только отвернись! Нет, даже на Пиру Лесорубов не должно вешать топор на стену!
– Ты явно считаешь, что изрек что-то мудрое, – сказал Саэлон, – вон и головой киваешь, и голос у тебя угрюмый. Так о чем же ты говоришь? Живешь ты неплохо, по крайней мере, для такого пожилого домоседа. Где вырос росток этого твоего черного дерева? В саду у тебя?
Борлас поднял взгляд и вдруг, внимательно посмотрев на Саэлона, подумал: а вдруг у юноши, обычно веселого и часто насмешливого, на уме больше, чем видно на лице? Борласу не хотелось с ним откровенничать, но, озабоченный думой, он обратился скорее к самому себе, чем к собеседнику. Саэлон не взглянул в ответ. Он тихо что-то мурлыкал про себя, вырезая острым перочинным ножиком свисток из ивовой ветки.
Двое сидели меж деревьями возле крутого восточного берега Андуина, там, где он протекал у подножия Арненских холмов. Это и вправду был сад Борласа, и его домик, сложенный из серых камней, виднелся сквозь ветви на склоне холма, обращенном к западу. Борлас взглянул на реку и деревья с их пышной июньской листвой, перевел глаза на далекие, проступающие в предвечернем зареве башни Города. «Нет», – промолвил он задумчиво. – «не в моем саду».
– Тогда что же тебе неймется? – спросил Саэлон. – Если у человека есть приличный сад с прочными стенами, у него есть все, что нужно для счастья. – Он помолчал. – Пока, конечно, у него есть силы править своим владением. А когда они иссякают, то что беспокоиться о меньших бедах? Тогда приходится распрощаться с садом и оставить других полоть сорняки.
Борлас вздохнул, но не ответил, и Саэлон продолжал:
– Но есть, конечно, и такие, что никогда не бывают спокойны, и до конца жизни сами себя мучают, и переживают за соседей, за Город и державу, и весь белый свет. Ты, к примеру, из них, мастер Борлас, и всегда был, сколько я тебя помню. Как в первый раз, когда ты поймал меня в своей роще – и не оставил в покое; ни меня не выпорол, ни стен своих не надстроил. Нет, ты горевал и хотел меня перевоспитать. Ты завел меня в дом и прочитал нотацию.
Я хорошо помню. «Орочьи проделки» – говорил ты опять и опять. «Воровать спелые фрукты – это просто ребячья забава, если ты голоден или твой отец все тебе спускает с рук. Но рвать зеленые яблоки, швыряться ими и ломать ветки! Это орочья забава. Как ты, паренек, дошел до этого?»
«Орочьи проделки»! Я был очень обозлен этим, мастер Борлас, и слишком горд, чтобы отвечать, хотя на языке у меня так и вертелся злой, детский ответ: «Если нельзя воровать яблоки для еды, их нельзя воровать и для игры, но одно не хуже другого. Не поминай орочьи проказы, не то получишь их по-настоящему!»
Это, мастер Борлас, было ошибкой. Потому что, хоть я и слышал про орков и их дела, я до тех пор не интересовался ими. Ты меня обратил к ним. Я перерос мелкое воровство (отец мой мне не все спускал с рук), но орков я не забыл. Я научился ненависти и долго размышлял о сладостной мести. Мы с друзьями играли в орков, и я иногда думал: «Не созвать ли мне свою ватагу и не порубить ли все его деревья? Тут-то он и решит, что орки вернулись.» Но это все было давно... – улыбнувшись, он закончил.
Борлас был ошеломлен. Теперь он не откровенничал, наоборот, слушал чужие откровения. И в голосе юноши звучала какая-то нехорошая нотка, наводящая на мысль о том, что где-то глубоко, на уровне черных древесных корней, в нем до сих пор таилась детская озлобленность. И это в сердце Саэлона, друга его сына, юноши, который был так добр к нему в последние годы его одиночества! Как бы то ни было, старик решил никогда больше не думать при нем вслух.
– Увы, – сказал он. – все мы ошибаемся. Я не претендую на мудрость, юноша – кроме разве той, что поневоле приходит с годами. А она сообщает мне горькую правду о том, что те, кто хочет как лучше, порою приносят много больше вреда, чем те, кому все равно. Я жалею теперь о своих словах, если и впрямь они разбудили ненависть в твоем сердце. Хотя я все равно считаю их справедливыми. Может, я произнес их не вовремя, но я был прав. Даже мальчишка должен понимать, что плод – это плод, и только поспевая, становится сам собою; и если ты срываешь его незрелым, ты поступаешь хуже, чем если бы украл его у садовника: ты крадешь его у мира, ты препятствуешь тому, чтобы случилось благо. Те, кто так делает, становятся рядом со всяким злом, с жухлынью и потравой, и дурным поветрием. И так поступали орки.
– И люди точно так же, – возразил Саэлон. – Нет, я не только о дикарях, или тех, кто рос «под Тенью», как обычно выражаются. Я о всех людях. Я не стану теперь губить незрелые плоды, но только потому, что мне нет никакой корысти в зеленых яблоках, а не по твоим возвышенным причинам, мастер Борлас. А от твоих рассуждений право, столько же толку, как от яблока, пролежавшего слишком долго в чулане. Для деревьев все люди – орки. Что, люди спрашивают у дерева, исполнило ли оно все предначертанное ему в жизни, прежде чем срубить его? Для чего угодно: распахать освободившееся место, для досок или дров, а то и просто чтобы открыть вид получше! Если бы деревьям дали судить, поставили бы они людей выше орков? Или даже выше жухлыни и потравы? Почему у людей больше прав питаться их соками, чем у жухлыни?
– Человек, – отвечал Борлас, – который растит дерево и бережет его от жухлыни и всяческих вредителей, не поступает, как орк или жук-древоточец. Если он ест его плоды, он не делает вреда, ибо дерево приносит плодов гораздо больше, чем ему нужно для продолжения рода.
– Пусть тогда ест плоды или играет с ними. – сказал Саэлон. – Но я говорил о убийстве, о вырубании и сжигании, и по какому праву люди так поступают с деревьями.
– Не так. – не согласился Борлас. – Ты говорил о суждениях деревьев. Но деревья – не судьи. Дети Единого владеют миром и мое суждение, которое я выношу по праву того, что принадлежу к Детям, ты уже слышал. Зла не было в предначальной Теме мира; оно вошло только с диссонансом Мелькора. Люди не пришли с диссонансом, люди появились потом, в теме, принадлежавшей самому Эру, и поэтому зовутся Его детьми. Поэтому все, что есть в Теме – для них и во благо их, и всем они могут пользоваться, без гордыни и расточительства, но с почтением.
Если даже самому маленькому из детей лесоруба станет холодно, то самое могучее дерево, срубленное, чтобы обогреть его, не обижено. Его лишь просят отдать свою плоть для огня. Но ребенок не должен обижать дерево для забавы или от злости, сдирать с него кору или ломать ветки. Да и хороший хозяин сожжет сперва бурелом или сухостой, и не срубит молодого деревца просто ради того, чтобы поиграть с топором. Вот это – по-орочьи.
Но, как я и сказал, глубоки корни Зла и яд проникает в нас издалека, поэтому есть люди, что делают подобные вещи – временами, и тогда воистину превращаются в слуг Мелькора. Но орки поступали так всегда, и вредили с радостью, вредили всем и всему, чему могли, и останавливал их только недостаток сил, а вовсе не милосердие и не осторожность. Но хватит, мы уж поговорили об этом достаточно.
– Как же? – встрепенулся Саэлон. – Мы и не начинали. Ты не обо мне думал, когда вспомнил про черное дерево, не о яблонях и яблоках. О чем ты думал, мастер Борлас, я могу догадаться. У меня же есть и глаза, и уши, мастер, и я кое-что соображаю.
Его голос затих, почти перекрываемый неожиданным холодным ветром, прошумевшим в ветвях, за которыми садилось за Миндоллуин солнце.
– Ты же слышал это имя? – выдохнул Саэлон, – Херумор?
Борлас уставился на него с изумлением и страхом. Он пошевелил губами, пытаясь заговорить, но не издал ни звука.
– Я вижу, слышал. – заключил Саэлон. – И удивляешься, что я тоже слышал о нем. Но я-то удивлен еще больше, что до тебя дошло это имя. Потому что я, как я уже говорил, имею глаза и уши, а твои-то уже далеко не так хороши. Да и все это скрывается со всей возможной хитростью.
– Чьей хитростью? – вдруг резко спросил Борлас. Пусть глаза его и начинали сдавать и тускнеть, теперь они сверкали гневом.
– Ну как же, тех, кто отозвался на зов этого имени. – невозмутимо отвечал Саэлон. – Пока их немного, недостаточно, чтобы противостоять силе Гондора, но число их растет. Недовольных со смертью Великого Короля прибавилось, да и народ стал посмeлее.
– Я так и догадался, – кивнул Борлас, – и вот эта дума и холодит мне сердце. Если даже у человека есть сад с прочными стенами, для мира и спокойствия этого недостаточно. Есть враги, которых эти стены не остановят, ведь этот сад – всего лишь часть сильной, безопасной страны. Вот где настоящая защита. Но что это за зов? Что они хотят сделать? – вскричал он, хватая юношу за колено.
– Сначала я тебе задам вопрос. – сказал Саэлон и посмотрел на старика испытующе. – Как ты, сидя в своем Эмин Арнене и редко выбираясь даже в Город, узнал об этом имени? Кто тебе нашептал его?
Борлас опустил голову и сжал ладони коленями. Какое-то время он молчал, потом опять взглянул прямо. Лицо его ожесточилось, а в глазах просвечивала подозрительность.
– Я на этот вопрос не отвечу, Саэлон, – сказал он, – до тех пор, пока ты мне не ответишь на мой вопрос. Скажи-ка мне, – медленно произнес он, – ты не из тех ли, кто откликнулся на зов?
Странная улыбка мелькнула в уголках рта юноши.
– Нападение – лучшая защита, – промолвил он, – так уверяют воеводы, но когда обе стороны используют эту тактику, битва следует очень быстро. Так я тебя опережу. Я не отвечу тебе, мастер Борлас, пока ты мне не скажешь: ты из откликнувшихся, или нет?
– Да как ты можешь так думать? – воскликнул Борлас.
– А как ты так можешь думать? – спросил Саэлон.
– Я? – удивился Борлас, – Разве все мои речи не дают тебе ответа?
– Ну, а я? – парировал Саэлон, – почему мои слова заставляют тебя сомневаться? Потому, что я защищал маленького мальчика, кинувшего в приятеля зеленым яблоком, от клейма «орк»? Или потому, что я говорил о страданиях деревьев от людей?
Неразумно, мастер Борлас, судить о человеке по словам, сказанным им во время спора. Может, он их сказал, чтобы тебя подзадорить? Возражения могут быть дерзкими, но все же они лучше бессмысленных повторений! Я думаю, многие из тех, о ком мы говорим, в таких же торжественных и высоких словах с почтением рассуждали бы о Великой Теме и прочих вещах – в твоем присутствии. Ну, кто будет отвечать первым?
– По старым обычаям, это был бы младший, – промолвил Борлас, – а при беседе двух равных – тот, кого спросили первым. И так и так отвечать тебе.
Саэлон улыбнулся.
– Хорошо, – сказал он, – посмотрим: первым твоим вопросом было «Что это за зов? Что они хотят сделать?» Неужто с твоим возрастом и знаниями ты не видишь ответа в прошлом? Я молод и не столь учен. Но если ты и вправду хочешь знать, я проясню тебе, о чем говорят невнятные слухи.
Он поднялся. Солнце опустилось за горы: тени сгущались. Западная стена дома Борласа еще была озарена желтым, но река внизу уже потемнела. Он взглянул на небо, а потом вниз, на Андуин.
– Вечер ясный, – сказал он, – но ветер меняется к востоку. Ночью луну скроют облака.
– Ну и что? – спросил Борлас, поеживаясь от вечернего холода. – Кроме того, что мне, старику, лучше бы зайти внутрь, чтобы старые кости не ныли от холода? – он встал и направился по тропинке к дому, решив, что юноша договорил.
Но Саэлон догнал его и тронул за локоть.
– Нет, я к тому, что тебе, старику, лучше бы одеться потеплее сегодня ночью, – сказал он, – если, конечно, ты хочешь узнать больше. Если так, то нынче ночью мы кое-куда сходим. Встретимся у твоей восточной калитки. По крайней мере я там буду, а ты выходи, если захочешь, как только полностью стемнеет. Я буду одет во все черное, и всякий, кто захочет идти со мной, должен одеться так же. До свидания, мастер Борлас! Подумай обо всем этом, пока светло.
С этими словами Саэлон поклонился и, развернувшись, зашагал по другой тропинке, той, что бежала вдоль крутого берега, к северу, где был дом его отца. Его последние слова все еще звучали в ушах Борласа, когда он исчез за поворотом.
Когда он ушел, Борлас некоторое время стоял неподвижно, прикрыв глаза и прислонившись лбом к прохладной коре дерева, росшего рядом с тропинкой. Так стоя, он задумался, роясь в своей памяти в поисках того, с чего началась эта странная и тревожная беседа. Что делать с наступлением ночи, он еще не решил.
У него не было легко на душе с весны, хотя телом для своих лет он был здоров и крепок. Возраст переносить было куда легче, чем одиночество. С тех пор, как его сын, Берелах, снова ушел в плавание в начале апреля – он служил во Флоте и сейчас жил где-то под Пеларгиром, ближе к месту службы, – Саэлон был очень внимателен к Борласу, когда бывал дома. В последнее время он много где странствовал по своим делам. Борлас не был уверен, чем именно занимался молодой человек, но знал, что в числе прочего тот торговал лесом. Со всех сторон королевства он приносил новости своему старому другу. Или старому отцу своего друга; они с Берелахом были одно время неразлучными товарищами, хотя сейчас виделись не часто.
"Да, вот оно что," – сказал про себя Борлас. – "Я рассказывал Саэлону про Пеларгир, приводя слова Берелаха. Где-то там, возле Этира были какие-то неприятности: исчезло несколько моряков и небольшая посудина, принадлежавшая Флоту. По мнению Берелаха, ничего страшного. ""Пораспустились за время мира"" – сказал он унтер-офицерским тоном, – ""Ушли в море по каким-то своим делам, наверное, – может, к друзьям в какой-то западной гавани, без разрешения и без лоцмана, и утопли. Туда им и дорога. Совсем в наше время настоящие моряки перевелись – рыбу ловить выгоднее стало. Ну, хоть все усекли, что западные берега не для неумех.""
Вот и все. Но я рассказал это Саэлону и спросил, не слыхал ли и он о чем-то подобном на юге. ""Да,"" – ответил он, – ""слыхал. Немногих удовлетворила официальная версия. Пропавшие не были неумехами; это были сыновья рыбаков. И бурь у тех берегов давно не бывало."" "
Услышав эти слова Саэлона, Борлас неожиданно вспомнил о других слухах, слухах, о которых говорил Отрондир. Это он употребил слово «потрава». И тогда, наполовину про себя, Борлас и помянул Черное Дерево.
Он открыл глаза и провел рукой по стволу дерева, на которое опирался, поднимая голову и глядя на его листья, темные на фоне вечернего неба. Сквозь ветви светила звезда. Он снова тихо заговорил, как бы обращаясь к дереву.
– Ну так что же теперь делать? Ясно, что Саэлон здесь замешан. Но так ли это ясно? В словах его звучала насмешка, издевка над упорядоченной людской жизнью. На прямой вопрос не стал отвечать! Одеваться в черное! И все же – зачем меня приглашать с собой? Обратить старика Борласа? Бесполезно. И пробовать бесполезно; даже надеяться смешно обратить ко злу человека, который помнит Давнее Зло, каким бы давним оно ни было. Да и успех оказался бы бесполезен – старик Борлас уже больше ни на что не годится. Может, Саэлон просто хочет поиграть в разведчиков, разузнать, что кроется за слухами? А черное – для того, чтобы никто не заметил. Но опять-таки, какой от меня прок в разведке? Лучше, чтобы я не торчал на дороге."
При этих словах сердце Борласа похолодело. Убрать его с дороги – может, так? Заманят куда-нибудь, а потом он исчезнет, как те рыбаки? Пригласили-то его только тогда, когда он признался, что слышал слухи и знает имя. И заявил о своей враждебности.
С этой мыслью Борлас решился. С наступлением темноты он, одетый во все черное, встанет у восточной калитки. Ему бросили вызов и он этот вызов примет. Он с силой ударил по стволу ладонью.
– Нет, Нелдор, – сказал он, – я не выжил от старости из ума. Просто смерть и так недалеко. Если я проиграю, то не потеряю много.
Он распрямил спину, поднял голову и зашагал вверх по тропинке, медленно, но верно. Переступая порог, он вдруг подумал: «Может, я для этого и дожил до сих пор? Чтобы был кто-то, живой и в здравом уме, кто помнит, что было до Великого Мира. Запах помнится долго. Я думаю, я смогу и учуять, и узнать старое Зло.»
Входная дверь была открыта, но в доме за ней было темно. Не было слышно знакомых вечерних звуков; только тишина, мертвая тишина. Немного удивившись, он вошел внутрь. Позвал слугу, но ответа не получил. Борлас остановился посреди узкого, тянувшегося через весь дом коридора, и ему показалось, что он окутан чернотой, и от сумерек окружающего мира не осталось ни проблеска. Вдруг он почуял его, так ему казалось, хотя пришло оно словно изнутри, наружу, туда, где он мог его ощутить; он учуял и узнал старое Зло.

Уважаемый читатель, мы заметили, что Вы зашли как гость. Мы рекомендуем Вам зарегистрироваться либо зайти на сайт под своим именем.