Высоко над старым городом, что у озера раскинулся,
меж крутых утёсов гнездится старый замок: вышек зубчатых,
окон стрельчатых, , узорчатых, чудищ каменных - несчётное
замок красило количество, а высоки стены доверху
в плющ зелёный укрывалися. Во дворе квадратном весело
жили ящерицы. Тешились день деньскои они на солнышке,
друг за дружкою гоиялися, затевали игры разные
иль за мошками охотились. Веселилися до сумерек
и усталые, довольные, по домам спать расходилися
в скал глубокие расселины, да под камни, мхом обросшие.

В одном украинском селе, где были частые базары,
стоял кабак. В том кабаке давали водку за товары,
за деньги, даже за старье. Но почему-то там никто
не мог подолгу удержаться, и целовальники легко
и странно стали разоряться: то вдруг случится недочет,
то вор все деньги украдет иль целовальника прирежет,
то целовальник сам умрет… Кабак уже снимали реже,
а там оставили совсем. Он стал предметом разных тем
для толков, сплетен, пересудов… Однажды, пьяница ефрем
сказал: - «Ну, пьяницей не буду, когда в проклятом кабаке
с чертями не ужиться мне!» его пустили не жалея.
Он взял с собою пук свечей, топор и спички. Вот уж веет
прохладой вечера, и вот глухая полночь настает.

Расскажу я вам, ребятушки, как раскинулись по матушке
по Руси леса дремучие, вековечные, могучие,
со грибами, мхами, ягодой, со берлогами медвежьими,
со зверями быстроногими, осторожными, лохматыми
Летом – дни душисто-желтые, по стволам текут медовые
слезы чистые, прозрачные, в заскорузлых складках прячутся…
Крики птичьи, крики звонкие… Восковые свечи тонкие
во руках зеленых трепетных… Ночь Купалы, ночь июньская:,
ночь, когда по свету белому нечисть всякая шатается,
Жар-Цвет в полночь загорается, звезды с месяцем играются,
местом с лесом лес меняется, и трава друг с дружкой шепчется.

В краю, где солнце опаляет простор синеющих степей,
Где сказку с былью жизнь сплетает – я слышал шепот тополей,
И звуки песни соловьиной, и плеск задумавшихся вод,
И слышал я, как ночью длинной русалка молодца зовет.
В полдень безветренный и знойный в бору все сонно, все молчит…
Свидетель тайн его невольный – я слышал, как сосна звенит.
И, охватив зеленой лапой смолистый ствол, к ветвям приник
Угрюмый, сонный и косматый, как вечность старый Лесовик.
В степях пел песни удалые мне звонкий ветер суховей,

Весь день сегодня над землей творило солнце заклинанья,
плывя сверкающей ладьей к весенней ночи на свиданье.
И вылез мудрый Дух Земли из недр таинственного мрака
и, вперив в солнце глаз угли, от радости весенней плакал,
и слышал он, как гимн Весне трубили журавлей станицы
в бездонной синей вышине, где огненной слезой Денница
сменила солнце, и была она полна печали сладкой,
еще не ведающей зла. К ногам лесной царевны Мавки
луч тонкий месяц обронил в ее зеленые хоромы.
Он сердце Мавки полонил, и – вся – любовная истома,
она шептала как в бреду слова о счастье долгожданном:

Над озером никнут плакучие ивы,
зелёные ветви купая в воде.
Русалка играет ветвями лениво,
лягушка на жирном кувшинки листе
уселась и смотрит на белое тело
в сверкающих брызгах. Не солнце его
горячим лучом оживило, согрело...
Пронизано лунным сияньем оно,
и негою летней пленительной ночи
мерцают прекрасной русалки глаза.
У жёлтой кувшинки лягушка хохочет:
— «Красавица, замуж пойдёшь за меня?

В морщине глубокой утеса веселая нимфа жила,
по зорям – прозрачные росы в кувшин свой сбирала она
и в бездну его проливала…
Забавою тешась своей, немолкнущим смехом журчала,
как вешней порою ручей.
Чрез темную трещину бездны, на голой унылой земле
росла одиноко и бедно сосна. Что ей явь? Но во сне
сбывалося тайное: мнилось, что в юношу дивной красы
пред нимфой она обратилась.
Уже не сбирает росы веселая нимфа, объята
желания алчным огнем, другой ей забавы не надо,
как быть с ним, с любимым, вдвоем.

О, память сердца! Ты сильней печальной памяти рассудка;
все образы минувших дней храня внимательно и чутко,
ведешь потерянному счет. Зачем? Не призрачно ли в хоре
стихий природы наше горе иль радости? Пускай идет,
вершит свой подвиг бесполезный за часом – час, за ночью – день…
Всепоглощающею бездной земли губительная тень
на грани бытия нас встретит. Зачем же сердце счет ведет
утратам и упрямо ждет любви, которой уж не верит?
Нас случай свел. Не правдаль, друг, он влек непобедимой силой –
той, что вершит природы круг и движет в вечности светила!
Теперь, когда вокруг меня вновь осени печаль разлита,
над всем утерянным, разбитым, задумываюсь горько я.

Там, где сходится с землёю
свод лазоревых небес,
говорят, есть золотое
царство сказок и чудес.
В этом царстве отдыхает
наше солнышко, когда
над землёю проплывает
в звёздной мантии луна.
А когда от лика солнца
меркнут звёзды — лик луны
у косящего оконца
в теремке своём зари
ждёт вечерней, чтобы снова
плыть серебряной ладьёй
под алмазным звёздным кровом,
над затихшею землёй.

Мой друг, мой нежный друг, я так тебя люблю,
так полно сердце сладостной тревогой,
что слез мне не сдержать! Прости мне их, молю!
За это для тебя я попрошу у Бога
так много новых сказок, чтобы ты
забыл о буднях скучных! Слушай, друг! Незримо
по лунной лестнице бегут мои мечты
к надзвездной вечности, туда, где херувимы
поют творцу хвалу. Ведь и они – хвала,
да примет их Господь к подножию Престола,
а сказки, что подарит – о любви!

За околицей старая баня уж давно одиноко стоит,
много сказок о ней и преданий старый люд молодым говорит.
Двух бояр там малюта Скуратов по приказу царя задушил;
клад оружья, каменьев и злата Стенька разин под ней схоронил;
Петр Великий бывал в ней наездом и кого-то там насмерть забил;
там купца-богатея проездом Кудеяр с молодцами убил.
Говорят, что туда молодые погадать две девицы пошли,
а на утро – обеих родные неживыми домой привезли.
В эту баню сиротка Дуняша плакать бегала каждую ночь:
видно, доле сиротской не страшно то, что страшно другим! Солнце прочь
со двора за лесочек садится, ясный месяц на смену встает,
небо звездной росой заискрится – Дуня в старую баню идет,
с мертвой матерью ночи проводит. Мать к ней змеем в полночь прилетит,
шкуру страшную змееву сбросит и нагою до зорьки сидит.
Чешет Дунины косы, ласкает, говорит с сиротой до утра,
а с приходом зари улетает дивным огненным змеем она.

В вековечном дремучем бору, средь звенящих вершинами сосен,
Притаилось болото. Был грозен вод ленивых оскал. Поутру
гнал седые туманы. Для ласки благодатного солнца спешил
обнажиться. Себя он рядил и в лохмотья зеленые ряски,
и в камыш, и в кувшинок венки… А на дне – в чешуе, с бородою
водорослей цветистых, клешнею гнал серебряных рыбок полки
старый дед Водяной: - «Брысь, шалуньи, не даете вздохнуть старику!
Ну, почто пристаете к нему? Вы да вот лягушата-плясуньи
Надоели, терпеть вас невмочь: мне б соснуть, а вы воду мутите!
Погодите ужо, погодите, прогоню из болота вас прочь!»
А вода-то и впрямь помутнела, взволновался камыш над водой,
Это – след заметая метлой – в ступе Баба-Яга прилетела.

Ноябрь туманный и унылый срывал последнюю листву
и на поблекшую траву росою плакал молчаливо.
Земли трагическая маска: смерть – осень. Исчезают в ней
воспоминанья теплых дней, а сердце… Слушай, сердце, сказку
о фее Сказке. Фея летом жила недалеко в лесу.
Ее волшебную красу рядило солнце ярким светом
лучей златых и зорь порфирой, и самоцветы, и цветы
оправой были красоты, и птицы пели ей стихиры,
и лес медвяным ароматом курил волшебнице своей,
дарил ей бабочек, зверей, и все нашептывал о главном,
что движет целым мирозданьем, и каждому познать дано
искристой радости вино и хмель сладчайшего желанья…

Ходит по миру Ярило – бог весенний, бог любви…
Солнце сына одарило лучшим княжеством: земли
был хозяином он мудрым, всех любовию равнял,
синеглазый, златокудрый, всем он равно опалял
сердце пламенем желанным, всюду был желанный гость,
даже если смерти ранней быть предтечей довелось.
Но зато не ведал, дивный, прочной радости земной,
и обманчив был призывный глас его, когда весной
он свирели сладким звуком сердце девичье будил,
жаждой ласки сладкой мукой завораживал, томил.